Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

Раздосадованный столь ненужным мне явлением, я сошел в сторону, уступая дорогу. Лошадь неторопливо и уверенно протащила телегу, мужчина нехотя приподнял голову, им оказался Пикар, он провел у нас ночь назад и теперь, судя по всему, возвращался в город. Узнав меня и сильно удивившись, он натянул вожжи, лошадь остановилась. Бежать было некуда, да и поздно, раз он меня заметил.

– Что ты тут делаешь?

Я ответил первое, пришедшее в голову.

– Возвращаюсь на постоялый двор.

Я всегда чувствовал, что Пикар меня недолюбливает, и со своей стороны скрывал такую же неприязнь к нему. Дело даже не в том, что мне было противно это вечно засаленное лицо, я подозревал у него такие же нечистоты в мыслях, и при каждом подходящем случае он был рад ими воспользоваться. И вот теперь Пикар явно обрадовался возможности досадить мне.

– Возвращаешься на постоялый двор? Где же ты шлялся всю ночь? Рано начинаешь, Корнелиус… Впрочем, я всегда думал: рано или поздно ты свернешь на скользкую дорожку. Садись-ка, отвезу тебя, уж больно хочется посмотреть, как Арно задаст тебе хорошую трепку, а я добавлю, в следующий раз не будешь выхватывать хлеб, за который уплачено.

Он злобно сощурился. Говорил он скрипуче, и слова мешались с каким-то гнусным хихиканьем, глаза перекашивались, в тот момент лицо Пикара казалось особенно безобразным, и одна только мысль, что придется ехать в его телеге, вызывала отвращение. Я ответил, что смогу дойти сам и остался стоять на обочине. Пикар осклабился.

– Что же ты не идешь? Погоди, я помогу тебе сдвинуться.

Соскочив с телеги, он направился ко мне. Глядя на его налитое злобой лицо, я отступил, но, в общем-то, не ждал ничего плохого. Пикар же неожиданно вцепился в мои волосы и, вырывая их, принялся трясти голову, приговаривая:

– Я научу тебя относиться с должным почтением…

Огненные пятна вспыхнули у меня перед глазами. Казалось, со всех сторон в голову врываются раскаленные стрелы, ещё немного – они сольются, и случится настоящий пожар. Жестокая боль погасила разум, а когда уходит разум, остаются только чувства, и одно дело, если нас ослепляет любовь, во мне же запылала дикая ненависть к человеку, о котором думаешь с презрением, но которому не сделал ничего плохого. Он же, по каким-то своим правилам, понятным только ему, считает, что может вытворять с тобой всё, что захочет.

Переполненный этой ненавистью, я отчаянно старался освободиться из его рук, но он вцепился в меня со всей силой, на какую был способен. Протащил несколько шагов и не собирался отпускать, исступленно терзая мою голову. Поняв всю бесполезность попыток, изловчившись, я впился зубами ему в руку. Заревев на весь лес, он ослабил хватку, и мне, наконец, удалось вывернуться. Как в тумане, передо мной плыло раздувшееся багровое лицо Пикара, из прокушенной руки полилась кровь, и кровь стояла в его глазах, когда он, обезумев от сопротивления, готовился вновь на меня наброситься. Шея его вздулась темными, почти черными полосами, а пальцы сжались в тяжелые кулаки, удар одного из них мог превратить в калеку даже взрослого мужчину. Моя рука подхватила с земли какую-то палку, чтобы обезопасить себя, я схватился за толстую ветвь от того поваленного дерева, на котором ещё недавно дожидался гвардейца. Пикар приближался, и, защищаясь, я неловко взмахнул рукой. Раздался глухой удар, мне показалось, палка лишь слегка задела голову Пикара, но тот неожиданно обмяк и, как подкошенный, медленно опустился на землю. Ноги его задергались, словно он силился подняться, потом неловко замерли, он остался лежать неподвижно. Ничего не понимая, я выронил палку из разом ослабевших рук.

– Черт побери, парень, да ты, кажется, убил его… – раздался чей-то голос. – Что здесь произошло?

Содрогаясь от этих слов, я обернулся. Рядом стоял гвардеец, я даже не слышал, как он подъехал.

Пикар лежал, уткнувшись залитым кровью лицом в полусгнившую листву. Его грузное тело, лишившись жизни, стало ещё тяжелее, и нам с трудом удалось оттащить его в лес, дальше от дороги. Разум вернулся ко мне, но я был так потрясен, что не мог ни думать, ни говорить. Голова разламывалась от боли, к горлу подступала какая-то дурнота.

Гвардеец же, наоборот, говорил, не умолкая, произошедшее не особенно его волновало.

– Ну, одним мерзавцем меньше стало… В Париже однажды драка случилась, мы таких восемь положили, что поделать, такова жизнь.

Смерть для него являлась чем-то неотъемлемым, а потому естественной в жизни, он привык с ней встречаться, я же, заглянув в её глаза, был страшно удручен.

– Как я смогу вернуться к хозяину? – повторял в отчаянии, не сознавая, спрашиваю ли у себя или у гвардейца.

Казалось, я покинул двор не нынешним утром, а много дней назад. Я никак не мог поверить в содеянное, но какая-то тяжесть надавила на мои плечи, заставляя пригибать ниже голову. Не удивился, если бы увидел седину у себя в волосах – так переживал, что стал, пусть невольной, но причиной гибели человека. То вслух, то про себя шептал молитву – хоть к этому оказался способен в тот горестный час, молил за свою душу и благодарил, что послана помощь, кто-то готов меня поддержать: видя, что со мной творится, гвардеец задержался с отъездом.

– Да, нетрудно будет раскопать, чьих рук это дело. По правде говоря, у тебя сейчас всё на лице написано.

Эти слова потрясли меня едва ли меньше, чем сама гибель Пикара. Неужели эта нелепая смерть уже успела оставить на лице свой отпечаток? Я чуть не выхватил зеркало, неужели уже заметно, что я убийца, и больше никогда не увидеть того по-детски трогательного мальчика, которому улыбался ещё несколько часов назад.

Гвардеец же продолжал:

– Думаю, будет лучше, если ты уедешь отсюда на время. Может, в город, как-нибудь попробуешь устроиться. А когда всё забудется, сможешь вернуться. Да в любом случае, не вечно же тебе сидеть рядом с этим надутым индюком, твоим хозяином.

Я кивал головой в ответ на его слова, хотя с трудом разбирал их смысл.

– В таком случае, парень, тебе надо торопиться, незачем время терять. Знаешь, как добраться до города?

– До какого города? – переспросил я.

– До любого, черт возьми. Отправляйся в Лион или Дижон, какой тебе больше нравится… Только не стой посреди дороги, как виселица.

– Да… Да, наверно… Я смогу добраться до города… – в растерянности я озирался по сторонам, словно выбирая, куда лучше направиться.

Но я не мог собраться с мыслями. Всё происходящее казалось настолько невозможным, что, хотелось думать, случилось не со мной. Кто-то другой сейчас отправится в город, я же спокойно вернусь на двор, вспоминая встречу в лесу, как тяжелое сновидение, что может явиться во время болезни. Однако гвардеец был другого мнения.

– Я провожу тебя, только не медли. Бери лошадь, и поехали быстрее. Мне уже давно пора быть в пути.

С этими словами он пошел, явно намереваясь уезжать.

Я не понял, о какой лошади идет речь, тогда гвардеец ткнул рукой в сторону, и я увидел лошадь Пикара, спокойно стоявшую, чуждую ко всему, что пронеслось перед нашими глазами. Я подошел к ней, она и не думала сопротивляться, когда я распряг и вывел её на дорогу. Потом нерешительно посмотрел на гвардейца, но тот, уже в седле, с нетерпением махал рукой:

– Да что тут думать, покойнику лошадь ни к чему, а тебе хорошо послужит.

– А если лошадь кто-нибудь узнает? Узнает, что это лошадь Пикара?

– Узнают, если ты немедленно не уберешься отсюда. Пикар бы её узнал, да говорить уже не сможет.

Если бы он дал мне хоть немного времени на раздумье, возможно, я принял другое решение. Но я побоялся, что он уедет, оставив меня одного, и ничего другого не оставалось, как подчиниться. С трудом взобравшись на лошадь, я закашлялся и никак не мог отдышаться: горло давила судорога, то ли дурноты, то ли от подступавших рыданий.

Гвардеец внимательно осмотрел меня.

– Повезло: на тебе не осталось его крови, а то расспросов не миновать.

Когда мы тронулись, с непривычки я еле усидел на лошади, в другой обстановке это было бы на редкость комичное зрелище, но тогда мне было не до смеха. Деревенская кляча, доставшаяся от Пикара, оказалась не сильно способной к верховой езде. Я старался держаться гвардейца, он же старался не пустить свою лошадь вскачь, дабы я не отстал безнадежно. Мы следовали друг за другом на некотором расстоянии, но будто незримая нить стянула нас: он уезжал и увозил меня, о том, что может меня ждать, никто из нас не думал.

Мы провели в седле до самого полудня. Какое-то время лошади стремительно неслись вперед, всё дальше от того места, где остался лежать Пикар. К моим душевным мукам добавились муки физические: я держался в сильном напряжении, опасаясь при малейшем неверном движении вылететь из седла, и очень быстро ломота наполнила тело, каждая косточка давала о себе знать, в довершение я до крови изодрал руки. Подавляя стоны, я терпел всю эту боль, не сомневаясь, что она послана во искупление содеянного мной. Боль рвалась из тела, за ней я почти ничего не видел перед собой, только чувствовал: силы на исходе, ещё недолго – и я свалюсь наземь. Что же, придется разделить участь Пикара, наверно, это и есть справедливость, – подумалось мне.