Мариша Пессл - Ночное кино
Так я и сказал. А потом встал и ушел не оглядываясь.
112Что рассказать о дальнейшем?
Точнее всего выразилась Марлоу Хьюз: «Поработав с Кордовой, ты возвращался в реальную жизнь – а ей как будто добавили яркости. Красный краснее. Черный чернее. Ты чувствовал глубже, будто сердце твое разрослось, распухло, лишилось кожи. Ты грезил. И какие грезы!»
Я приехал домой из «Усадьбы Эндерлин», задернул занавески и проспал двадцать часов – черный и бескомпромиссный сон, похожий на смерть. Проснулся назавтра перед закатом – тени исполосовали потолок, и в умирающем свете улица зарделась с утонченностью воспоминания.
Моя прежняя жизнь, верная старая дворняжка, вновь меня приняла.
В некотором шоке я обнаружил, что уже декабрь. Несколько вечеров подряд ужинал с друзьями – большинство полагали, что я уезжал, путешествовал. Я их не разубеждал. Они не вполне ошибались.
– Выглядишь ты хорошо, – отмечали многие, хотя из их долгих взглядов я заключил, что это не совсем правда: во мне переменилось что-то еще, и они чувствовали, что туда лучше не лезть.
Я довольно праздно раздумывал, не осталось ли на мне следов проклятия: оно, конечно, не взаправду, но мало ли – вдруг ты, если некогда поверил, окончательно не опомнишься до самой смерти? Может, некие далекие мансарды в мозгу все-таки взломаны – двери выбиты, лампы раскоканы, столы перевернуты, шторы причудливо танцуют в распахнутых окнах, – и никто туда больше не заглянет, никто не наведет порядок.
Но я был благодарен друзьям – за общество, за необязательную беседу, которую забывал, едва начав. Я искренне вступал, я смеялся, заказывал вино, и утку, и десерт, и меня хлопали по спине, говорили, что рады меня видеть и чего ж это я так надолго запропал. Но временами я незримо выскальзывал из разговора, и смотрел снаружи, и недоумевал: может, я ошибся столом, ошибся жизнью? Я отдохновенно вздыхал оттого, что расследование завершилось, но невнятно сожалел, даже смутно тосковал и жаждал вернуться, вновь обрести нечто неопределимое – женщину, что околдовала меня, а я и не понял, пока она не исчезла.
Смешливые морщинки на чьем-то лице, грубые официантки с костлявыми руками, темные фигуры, спешащие по тротуарам неведомо куда, полные сумрака голоса, и такси, и попрошайки, и одна пьяная девчонка, верещавшая раненой птицей, – все было омыто теплом и грустной красотой, которых я прежде не замечал.
Наверное, таковы последствия: я ведь достиг конца концов, и мрачная, безумная, блестящая повесть завершилась тем единственным манером, какой в реальном мире возможен, – смертные люди совершили смертные поступки, отец и дочь столкнулись со своей гибелью.
Потому что в словах Галло сомнений не осталось: прикинувшись страховым агентом из бестолкового отдела кадров, я позвонил в Центр Слоуна – Кеттеринга. Изложил несколько полуправд трем разным заместителям заведующего отделением, сообщил номер Сандриной карточки соцстрахования, почерпнутый из заявления о пропаже без вести – одного из немногих уцелевших документов, – и в течение двух дней мне все подтвердили три разных человека. Александра Гонкур лечилась в отделении детской онкологии в 1992-м и 1993-м, 2001-м и 2002-м и, наконец, в 2004-м – там и в Техасском университете в Хьюстоне.
Вечерами я возвращался домой по кривым тротуарам, мимо безмолвных таунхаусов, где полнились жизнью горящие окна. Звякали бокалы, улица всплескивала хохотом, когда распахивалась дверь бара, и звуки эти преследовали меня дольше прежнего.
После встречи с Сандрой я на водохранилище не возвращался, но теперь, узнав о ее болезни, пришел вновь.
Ничто не намекало на Сандру – ни вода, ни зеленый свет фонарей, ни кусачий ветер, ни тени, что бросались мне под ноги. Я бегал круг за кругом и неотвязно думал о том, как она шла в пакгауз, какая одинокая дорога ей выпала – вверх по ступеням, на край шахты, на край жизни, победить ее в гляделки.
Она уже умирала, когда пришла сюда. Ну да – я же помню ее походку. Она была слаба, психика ее пошатнулась, как выразилась Инес Галло.
Я смирился, но что-то меня грызло. Я давно догадался: Сандра разыскала меня, желая что-то рассказать – что-то важное, что-то подлинное, – но обратиться прямо не могла. Теперь даже этому нашлось объяснение: она боялась физически навредить тому, кто к ней приблизится, – вполне вероятно, поскольку узнала, что приключилось с Оливией Эндикотт или с татуировщиком Ларри.
И поэтому, видимо, она не подошла ко мне.
Историй про Сандру я наслушался вдоволь, и все повествовали об одном: Сандра добивалась правды. Сандра была антитезой слабости. Даже Паука она выслеживала только для того, чтобы простить. Поверить, что сюда Сандру пригнали бредовые фантазии, что она, как говорила Галло, «обращала солому в золото, мастерски манипулировала»… что-то не складывалось.
Что хотела сказать мне Сандра?
Я потерял счет намотанным кругам, а потом, выжатый, с горящими легкими, ушел, дотрусил по Восточной Восемьдесят шестой до метро и сел в поезд, как в ту ночь.
Глядя на перрон, залитый резким и ярким неоном, я раздумывал, не удастся ли чистым усилием воли овеществить ее сапоги, ее красно-черное пальто, – может, она явится мне напоследок, чтобы я отчетливо разглядел ее лицо, раз и навсегда расшифровал, какую истину она таила.
Но никто мне не явился.
Даже прежняя афиша фантастического кино – бегущий человек с зачерненными глазами, – даже она исчезла, и ее сменил постер романтической комедии с Камерон Диас.
«Она не догоняет», – гласил рекламный лозунг.
Может, пора мне уже уловить намек.
113Шли дни. Я собрал все свои материалы по Кордове – все, что от них осталось, – свалил в коробку, а коробку запихал в глубины кладовки. За мной тихонько наблюдал Септим.
Я отволок в прачечную гору грязной одежды, в том числе пальто Брэда Джексона. Но затем, глядя на эту грустную тряпку, заваленную горой моих рубашек на прилавке, я пережил припадок паранойи: это ведь последняя улика, последняя ниточка, связующая меня с безумием «Гребня». Если пальто почистят и погладят, сунут в полиэтилен, пришпилят на плечо бумажку «Мы любим наших клиентов!» – исчезнут и мои воспоминания. Я неловко выволок изгвазданное пальто из кучи, а дома повесил в шкафу, позади Сандриного красного пальто, и захлопнул дверцу.
Я хотел увидеть Сэм. Хотел услышать ее голос, и чтобы она тяжело повисла у меня на руке, и сощурилась на меня – но Синтия так ни разу и не перезвонила. Должно быть, молчание ее означало, что она вместе с адвокатами трудится над новыми условиями опеки, – она ведь пригрозила мне в травмпункте. Наконец ровно эту весть сообщил мне мой адвокат по разводу.
– Назначена дата слушаний. Она хочет ограничить ваши встречи.
– Как ей будет лучше.
Тут он встрепенулся – простая доброта всегда так действует на адвокатов.
– А вдруг ты больше не увидишь дочь?
– Я желаю Сэм благополучия и счастья. И на том довольно.
Тайком я, правда, как-то под вечер в декабре съездил на нее глянуть. День от холода посерел, гигантские снежинки недоуменно плыли с небес, забывая падать. Видеть меня Сэм не стоило, так что я прятался за редкими припаркованными машинами и грузовиком «ФрешДайрект», смотрел, как распахиваются блестящие черные двери школы, как на тротуар высыпают укутанные дети в пальтишках. К моему удивлению, у дверей поджидала Синтия. Она нацепила Сэм на руки черные варежки, и они зашагали прочь.
На Сэм было новое синее пальто. Волосы длиннее, чем я помнил, завязаны в хвостик под черной бархатной шляпкой. Она очень серьезно рассказывала Синтии какую-то историю прошедшего дня. Она повзрослела. У меня перехватило горло. Я вдруг понял, как стану жить отныне: жизнь Сэм замелькает предо мною, точно слайды в диапроекторе, которые я бесконечно листаю в темноте, – я увижу потрясающие воображение прыжки во времени, но непрерывную пленку – никогда.
Однако она счастлива. Я же вижу. Она совершенна.
Они перешли дорогу, и теперь я различал только синее и черное пальто. На Пятую авеню накатило цунами желтых такси и автобусов, а когда схлынуло, Сэм и Синтия уже пропали.
114Оно пришло 4 января – электронное письмо от Норы, приглашение на ее нью-йоркский дебют в гендерно перевернутой «Гамлетте» на крошечной сцене Блошиного театра. На прослушивании Нора выступила удачно и выиграла в актерскую лотерею – получила настоящую роль за деньги. Играла она, конечно, всего лишь Бернарду (бывшего Бернардо), одну из стражниц замка Эльсинор, которая появляется только в первой сцене первого акта, а за каждый спектакль получала 30 долларов – но все равно.
«Я теперь настоящая актриса», – написала она.
Я пошел на премьеру. Едва погас свет и, ужасно шурша, раздвинулся тяжелый черный занавес, появилась Нора с двумя длинными косами – в луже голубого света она взбиралась на шаткую сторожевую башню, сварганенную из фанеры. Играла она на удивление хорошо – все свои реплики сдабривала комическим большеглазым простодушием, очень мне памятным. Увидев призрак матери Гамлетты (который, по странному решению костюмера, нарядился в пояс для чулок и белую грацию, отчего смахивал на похмельное привидение, вышедшее прогуляться не из чистилища, а из мужского клуба «Бешеный конь» в Вегасе), Нора споткнулась, шарахнулась и наивно возвестила: «Здесь она!» и «Она ответила бы, да запел петух»[116], и зал взорвался восторженным хохотом.
