Мариша Пессл - Ночное кино
Поразительно: никакой охраны.
Я ждал горестной картины. А как иначе? Мужчин и женщин запихивают сюда, чтоб они дотянули до конца дней своих с глаз подальше, – эдакая Терра-Эрмоса. Я подумывал звякнуть Норе, позвать ее с собой, но, чуя, что она откажется, плюнул и не позвонил. Теперь я свернул с шоссе на ровную дорогу и заехал во двор, к букету кремовых указателей и оштукатуренных корпусов под красной черепицей. Пенсионное сообщество «Усадьба Эндерлин» изо всех сил старалось походить на испанскую асьенду, погруженную в очень долгую сиесту: зеленые насаждения, дворики, птичье чириканье, извилистая каменная тропинка, что призывно манила к главному входу, угнездившемуся меж кованых ворот.
Я глянул на бумажку, которую дала мне Галло.
«Усадьба Эндерлин». Квартира 210.
Из безлюдного вестибюля я на лифте поднялся на второй этаж и за стойкой узрел рыжеволосую медсестру.
– Я ищу квартиру двести десять.
– До конца коридора, последняя дверь.
Я зашагал по ковру, мимо сиделки, которая помогала какой-то старушке с ходунками. Дверь с номером 210 была закрыта, а рядом на синей табличке значилось имя – замечательно безликий «Билл Смит».
Я постучал, а когда ответа не последовало, повернул ручку. И очутился в просторной гостиной, скудно обставленной и омытой солнцем. Слева спальня с узкой кроватью, комодом, тумбочкой – абсолютно пустой, если не считать лампы и статуэтки Девы Марии, молитвенно сложившей руки. Ни фотографий, ни личных вещей, но Галло, несомненно, об этом позаботилась ради его полной анонимности или, как она выразилась, чтобы изошли черные воспоминания. «Теперь ему нужен покой», – предостерегла она меня.
– Вы Билла ищете? – бодро спросил кто-то.
Я обернулся. На пороге стояла сиделка.
– Я его только что отвезла в утреннюю гостиную.
И объяснила, как пройти. Я вернулся к лифту, пошел дальше по коридору, мимо календарей «Мероприятия», мимо объявления о «Киновечере» – «Богарт и Бэколл снова вместе!»[115] – и, миновав двойные деревянные двери, вступил в старомодный остекленный солярий. Светло, жизнерадостно – повсюду пальмы и цветы в горшках, белые плетеные кресла, серая каменная плитка. Из старого проигрывателя возле книжного шкафа, набитого дешевыми книжками, доносилось хлипкое классическое фортепиано.
В солярии было людно. За столами над пазлами и шахматными досками сидели старики и старухи – все двигаются точно под водой, волосенки – редкими клочками облаков. Среди обитателей усадьбы попадались сиделки – они тихонько читали вслух, а одна прикалывала какому-то старику на лацкан розовую гвоздику.
Но глаза мои обратились прочь от этой суеты к одному-единственному человеку.
Он сидел в дальнем углу, спиной ко мне. Смотрел в окно. Несмотря на кресло-каталку и стариковские тапочки, был он мускулист и до странности неподвижен.
Я направился к нему.
Он ничем не показал, что меня заметил. По-моему, он вообще ничего вокруг не замечал. Взгляд его – лишенный якобы неизменных чернильно-черных круглых очков – вперился в окно, где пустым озером в обрамлении деревьев раскинулась огромная лужайка, под полуденным солнцем зелено-золотая и твердая. У него была густая серебристая, ничуть не поредевшая шевелюра и изрядное пузо, скорее величественное и даже угрожающее, нежели толстое, – будто он, как некий греческий бог, обладатель неукротимых аппетитов и темперамента, проглотил валун и это не убило его, а лишь крепко припечатало к земле. Он непринужденно раскинулся в кресле, и руки его – крупные руки ремесленника – расслабленно свешивались с подлокотников; он был точно король, что в изнеможении разлегся на троне. Я иным воображал его лицо – в нем было меньше уверенности, что ли, оно сильнее обвисло и огрубело.
Но я не усомнился, что это он.
Кордова.
Я даже различил поблекший вытатуированный штурвал на левой руке – такой же, как у Галло. Взгляд его брошенным якорем застрял где-то снаружи на лужайке. Он словно созерцал незримую картину – финальную сцену так и не снятого фильма или сцену, которую мечтал взаправду разыграть в жизни. Может, воображал, как идет по траве, и солнце греет спину, и ветер жмется к лицу. Или вспоминал родных, Сандру, что была неведомо где и где угодно.
Галло предупреждала, что он не в себе.
– Полгода назад Александра узнала, что снова больна, а через пару дней он рано лег в постель, – рассказала она. – Он всегда вставал в четыре – работать, жить. А тут не появился. Я встревожилась, зашла к нему. Он сидел в постели, опираясь на подушки, будто к нему среди ночи зашел поболтать призрак. Глаза распахнуты, смотрят в пустоту. Кататония. Как телевизор – включен, но канал всего один, и там только статика.
Я потрясенно выслушал все в мельчайших подробностях: как врачи, уверившись, что у него инсульт, перевели его в дом престарелых в Уэстчестере – «Усадьба Эндерлин», неподалеку от Доббс-Ферри, – как решено было записать его под именем Билла Смита, чтобы за ним не охотились, не досаждали ему, дали спокойно прожить остаток дней.
Поразительное, заметил я, совпадение – эта победа смерти, с обрыва внезапно рухнули две громокипящие жизни: сначала Сандра, потом Кордова. Говоря строго, он, конечно, не мертв, но все равно что мертв, если учесть, как он жил. Ни на что не отзывается, душа навеки заперта внутри или уже упорхнула.
– Это не совпадение! – рявкнула Галло, будто это слово ее оскорбило. – Он закончился, понимаете? Люди, чье предназначение осуществилось, люди, отыскавшие ответы на важнейшие вопросы – не все ответы, но некоторые, – они уходят как хотят. Они готовы. И он был готов. Он жил ровно так, как хотел, – безудержно, безумно, – а теперь готов к дальнейшему. Он выжал из себя всю жизнь до капли – осталась только высушенная груда нервов и костей. Я доподлинно знаю: через несколько месяцев он умрет.
Надо же, удивился я, какая деловитая, какая трезвомыслящая. Казалось бы, эта женщина только что лишилась средоточия своей жизни – солнца, властвовавшего над всем ее бытием. Но тут Галло подняла голову, и в глазах у нее стояли слезы – ждали моего ухода, чтобы хлынуть на впалые щеки. Она молча проводила меня к двери, протянула руку и обронила: «Ну, до свидания», хотя мы оба знали, что свиданий не предвидится. Не сказать, что мне уж очень понравилась Инес Галло, да и она не то чтобы ко мне прониклась, однако мы без слов достигли некоего взаимопонимания, проросшего из удивительного общего корня: оба мы были зрителями, подхваченными ревущим шквалом по имени Кордова.
А теперь он сидел передо мной.
Хрупкий старик.
Я ни с кем не воевал. Преступления и ужасы, за которые я судил и приговорил Кордову, теперь казались смехотворными: я проживал день за днем в убеждении, что Кордова меня морочит, а он тем временем сидел здесь – вероятно, вот так же мирно любовался видом из этого самого окна.
Я невольно восхищался этим поразительным финалом.
Даже так последнее слово осталось за Кордовой.
Странные чувства сперли мне дыхание. Не исключено, что смех, но вполне вероятно, что рыдания. Ибо, глядя на этого человека, я понял, что гляжу на себя – я стану таким же, не успев и глазом моргнуть. Жизнь товарняком мчится к одной-единственной станции, и те, кого мы любим, пролетают мимо пятнами цвета и света. Ничего не удержишь, никак не замедлишься.
Я стоял подле него. Такой покой, такое одиночество. Я даже различал, как он дышит, – каждый вздох, что он одалживал у мира, а затем отпускал на волю. Не просто работали человеческие легкие – слабо завывал ветер, подхватывая камешки с далекого утеса над морем. Я спросил себя – еле сдержав волну чувств, вновь поднявшуюся в груди, – что, черт возьми, я скажу-то ему теперь, после всего, что я сделал и увидел, – если, конечно, мне хватит духу вымолвить хоть слово.
Или, может, – как ребенок, увидевший собранный скелет грозного динозавра, о котором грезил сутками напролет, читал с фонариком под одеялом, – я лишь протяну руку, коснусь его плеча и, возможно, через это касание постигну, каким он был при жизни, в расцвете, когда стихией бродил по земле, – чистым великолепием, а не посеревшими костями в витрине.
В конце концов я лишь подтащил стул и сел рядом.
И вместе мы сидели как будто много часов, глядели на пустую лужайку, на строгую зелень, очерченную безупречными границами, в эту пустоту, куда можно свалить все воспоминания и вопросы, то, что мы некогда любили и отпустили, и безмолвно все это перебрать. Вновь заметив, что играет музыка – фортепиано, бледное, безжизненное и неубедительное подобие того, что сыграла бы Сандра, – я понял, что этому человеку могу сказать только «спасибо».
Так я и сказал. А потом встал и ушел не оглядываясь.
