Вадим Кожевников - Щит и меч. Книга вторая
— Чем же? — спросил Вайс.
— Ну, своей порядочностью, что ли, — с трудом подбирая слова, объяснил Штейнглиц. — Как бы это сказать... Ну, не тот мундир в рядах нашей службы. — Признался печально: — Вообще-то у меня нет чутья на порядочных людей. Не часто приходилось их встречать...
Со дня этой встречи Штейнглиц добросовестно снабжал Вайса информацией, добытой у тех самых ведущих тайные переговоры с союзниками уполномоченных Канариса, которых он бдительно охранял от агентов гестапо.
Со своей стороны Вайс охранял гиммлеровского уполномоченного от разносторонней слежки, которую вели и гестаповцы Мюллера, и абверовцы, и агенты Риббентропа, в свою очередь проводившие здесь тайные переговоры с союзниками от имени фюрера.
Спустя три недели Вайс уже вошел в состав большой группы СД, подчиненной полковнику СС Отто Гауптману.
Вскоре Гауптман вызвал к себе Вайса и еще двух сотрудников. Показав им фотографию Штейнглица, он дал указание выследить его и ликвидировать, а труп отвезти за город, сунуть в мешок с цементом, залить водой, подождать, пока цемент схватится, и тогда утопить в Ааре.
Зацементированные трупы никогда не всплывают.
Операцию было назначено провести через два дня. Вайс отправился на поиски Штейнглица и, найдя его в маленькой пивнушке на окраине города, где они обычно встречались, рассказал, какая опасность ему угрожает.
Штейнглиц принял это известие с мрачной покорностью судьбе. Он только спросил:
— Может, лучше мне самому?. .
— А спастись ты не можешь?
— Как? — спросил Штейнглиц. — В Германии все равно найдут. Здесь тысячи агентов гестапо. Если удеру в другую страну, они сообщат по радио, по телеграфу... Все равно меня возьмут, разве что потрошить будут дольше, только и всего. — Он подал руку, прощаясь, произнес сдавленно: — Спасибо, что рассказал.
— А почему такое решение, как ты полагаешь? — спросил Вайс.
Штейнглиц сказал задумчиво:
— Это не наши решили, это те. — Он махнул рукой куда-то в сторону, добавил сконфуженно: — Не забыли, что я когда-то, еще до войны, убил чиновника министерства иностранных дел Англии, похитил для фюрера документы. Наверно, адмирал теперь выдал меня англичанам, чтобы никакие пятна не затемняли его отношений с ними. Ну а те в качестве предварительной проверки лояльности гестапо к интересам Британской империи потребовали, чтобы меня ликвидировали. А эсэсовцы в порядке, как говорится, любезности взяли это на себя. Вот и все.
Ссутулился, опустил голову на руки. Сквозь поредевшие волосы просвечивала кожа.
— Прощай, Иоганн, — сказал Штейнглиц, — прощай и живи, пока тебя свои же не ухлопают так же, как меня, за излишнее служебное рвение...
В ту же ночь Штейнглиц застрелился у себя в номере гостиницы.
Полковник Отто Гауптман договорился с похоронной конторой о торжественном погребении соотечественника.
Самоубийство немцев считалось сейчас крайне нежелательным, и пришлось пойти на значительные расходы, чтобы полицейский врач констатировал смерть от разрыва сердца.
На кладбище гроб с телом Штейнглица доставили в черной автомашине-катафалке. Надгробная плита была уже приготовлена. На ней были высечены имя, даты рождения и смерти и надпись: "Благородному сыну рейха от любящих и скорбящих соотечественников".
62
Через несколько дней Вайс отбыл обратно в Германию.
Гауптман поручил ему лично передать Шелленбергу, что шеф склонен поддержать намеченную кандидатуру, но провозглашение нового фюрера следует приурочить лишь к высадке войск союзников — в ином случае последствиями этой операции могут воспользоваться антиправительственные элементы.
Из Берна Иоганн послал несколько информаций в Центр по каналу связи, указанному ему профессором Штутгофом. Успел он передать и то, о чем ему изустно сообщил полковник Гауптман.
На немецкой границе дежурный офицер вручил Вайсу приказ покинуть машину и немедленно вылететь в Берлин.
В самолете кроме него оказалось только четверо пассажиров. По-видимому, они не были знакомы друг с другом и не стремились завязать знакомство.
За всю дорогу никто из них не проронил ни слова, но когда самолет приземлился на запасном аэродроме и Вайс сошел по трапу на землю, тот из пассажиров, который шел рядом, молниеносным движением замкнул на его запястьях наручники. В то же мгновение другой пассажир, шедший сзади, накинул на Иоганна плащ, с таким расчетом, чтобы не было видно его скованных рук. Двое остальных встали по бокам.
Прямо на посадочную площадку въехала машина, в которой сидели два офицера в форме гестапо. Дверца распахнулась, спутники Вайса втолкнули его в машину, а сами как ни в чем не бывало продолжали лениво шагать к зданию аэропорта.
Сквозь окрашенные стекла машины ничего не было видно.
Оборачиваясь к гестаповцам, Вайс сказал:
— Хорошо работаете.
— Есть опыт, — откликнулся один из них.
— А может, вы ошиблись? — спросил Вайс и пояснил угрожающе: — Я обер-лейтенант СД.
— Да? — спросил тот же гестаповец. И, усмехнувшись, добавил: — Всякое бывает. У нас генералы тоже иногда рыдают, как дети.
— Дайте закурить, — попросил Вайс.
Ему вложили в рот сигарету, щелкнули зажигалкой.
Вайс кивнул, похвалил:
— А вы, ребята, оказывается, можете быть вежливыми.
— Для разноообразия! — захохотал гестаповец, который с самого начала поддержал разговор.
— Весельчак, — заметил Вайс.
— Правильно, — согласился гестаповец. — Просто шутник! — Он снова щелкнул зажигалкой и поднес ее к самому носу Вайса.
Иоганн откинул голову.
— Брось, — разжав наконец губы, недовольно сказал второй, — всю машину завоняешь.
— Ничего, пусть привыкает. — И первый гестаповец снова поднес к лицу Вайса зажигалку.
Кожа на подбородке сморщилась, но теперь Иоганн остался неподвижен.
— Твердый орешек! — объявил первый гестаповец.
— Ничего, не таких раскалывали, — хмуро заметил второй.
Голову Иоганна закутали плащом. Машина остановилась. Его подняли и повели, сначала по каменным плитам, а потом куда-то вниз, по такой же каменной лестнице. По пути неторопливо обыскали.
Наконец с головы Иоганна сдернули плащ, и он увидел узкую бетонную камеру с низким сводом. Откидная железная койка, откидной столик, параша. Стоваттная лампа заливала камеру ослепляющим, ядовитым светом. В темной двери глазок.
Дверь захлопнулась. Спустя некоторое время снова явился надзиратель, принес тюремную одежду, приказал Вайсу переодеться, но прежде тщательно осмотрел его, даже полость рта.
Иоганн молча подчинился, понимая, что всякий протест бессмыслен.
Когда Вайс переоделся в полосатую одежду, надзиратель заметил одобрительно:
— А ты не нервный!
— А что, сюда только нервных сажают? — спросил Вайс.
— Увидишь, — пообещал надзиратель и ушел с его одеждой, бросив на пол камеры дымящийся окурок сигареты. Но поначалу Иоганн еще не смог по достоинству оценить этот акт величайшего милосердия.
Больше месяца Вайса не вызывали на допрос.
Все это время он тщательно и последовательно восстанавливал в памяти свою двойную жизнь — советского разведчика и сотрудника германской секретной службы.
Он продумывал ее всесторонне, как следователь, и параллельно сопоставляя одну с другой в поисках оплошностей, упущений, улик.
Он всячески выверял свою деятельность советского разведчика, то рассматрия ее с точки зрения Барышева, то глядя на нее со стороны, с жестокой проницательностью гестаповца или с утонченной подозрительностью начальствующих над ним лиц германской секретной службы.
Не раз приходило ему в голову, что он стал жертвой тайной борьбы главарей секретных служб за первенство, за власть. Думать так было все же утешением.
Самым страшным представлялось только одно: он как советский разведчик допустил где-нибудь когда-нибудь промах, непростительную ошибку... А что, если эту ошибку совершил кто- нибудь из тех, с кем он был связан?
Он думал о тех людях, из которых составил цепочку в "штабе Вали".
Каждого он вернул к жизни, доверив ему свою собственную. В любом из них как бы заключалась частица его самого. Нет, он не мог осквернить себя сомнением в них.
Но где-то что-то порвалось в этой цепочке, если он здесь...
Он думал о Зубове, который часто с самоуверенностью бесшабашного храбреца пренебрегал мерами предосторожности. Но этот недостаток искупался у Алексея отчаянной решимостью и находчивостью. Однажды во время боевой операции у Зубова в мякоти ноги застряла пуля. Зубов сел, выдавил из раны эту пулю, подбросил ее на ладони и, оскалив белые зубы, объявил:
— Ну, теперь можно идти налегке.
И шел, почти не прихрамывая.
Нет, Зубов всегда находил выход из самых опасных положений...
