Анатолий Чехов - Чёрный беркут
— Погоди, Барат, что ты плетешь? — попытался урезонить его Яков, но Барат продолжал:
— Ты, Ёшка, молчи. Ты говорил уже много, теперь я скажу. Давайте всем поселком соберем деньги, пошлем человека в Москву! Пусть Москва разберется, правильно сняли Ёшку или неправильно!
В задних рядах появился Павловский. Он явно старался остаться незамеченным, прятался за спины других.
— Ёшка-джан! Друзья! — вслед за Баратом обратился к собравшимся Балакеши. — Мы сами выбирали Ёшку председателем. Кто его, кроме нас, может снимать? Какой райисполком? Мы сами райисполком!
— Нельзя меня оставлять, Балакеши, — не сводя взгляда с Павловского, проговорил Яков. — Теперь я — враг народа.
— Какой враг народа? Ты — враг народа? Какой дурак это сказал?
— Есть такие. Вон Гришатка и тот теперь знает, что я враг народа!
— Ай, Гриша! Иди сюда, дорогой. Твой отец самый лучший человек. Никому не верь, что он плохой, — наклоняясь к мальчику, сказал Балакеши.
Гневный гул голосов заглушил его слова.
— Не туда ведешь, Яша, не туда! — сказал молчавший до сих пор Лозовой. — Это ж все равно, что масло в огонь...
— А черт с ним, с огнем. Этому гаду, Павловскому, я еще не то скажу...
— Товарищи! — поднял руку Лозовой.
Голоса смолкли, послышались реплики: «Тихо! Василь-ага будет говорить!»
— Яша, переводи только точно, без комментариев, — попросил комиссар. — Выборы в Верховный Совет — дело большой политической важности. Любой наш промах в этом деле на руку врагу, — сказал он. — Мы выбираем нашу Советскую власть, но мы и подчиняемся ей! Если районный Совет решил снять Кайманова с должности председателя поссовета, мы должны подчиниться. А правильно или неправильно снят Кайманов, это другое дело. У нас есть право обжаловать решение райисполкома вплоть до СНК, вплоть до Цека.
Яков точно перевел слова Лозового. Снова послышались протестующие голоса: не все соглашались с комиссаром. Но неожиданно его предложение поддержал Балакеши, только что кричавший: «Мы сами райисполком!»
— Пусть нам покажут бумагу, что Ёшка с председателей снят, — сказал он. — Тогда мы сами бумагу напишем!
— Как ты напишешь, Балакеши, когда ты не умеешь писать!..
— Василь-ага напишет. Он комиссар, он знает, как писать, мы все подпишем.
— Ай, дугры! Ай, правильно! Не уйдем отсюда, пока нам не покажут бумагу, что Ёшка по закону снят.
Яков вопросительно посмотрел на Лозового.
— Звони, Яша, в райисполком, — сказал тот. — Пусть привезут решение. Другого выхода нет.
Около трех часов не расходился народ, ожидая представителя райисполкома. Солнце уже клонилось к западу, когда в конце долины показалась легковая машина, тащившая за собой длинный хвост пыли.
Сидевшие вдоль арыков дауганцы поднялись со своих мест.
Машина остановилась возле поселкового Совета, из нее вышла женщина. Яков узнал ее. Это — Муртазова, заместитель председателя исполкома. Решительно поднявшись на крыльцо, она бросила в смолкшую толпу «салям» а, не давая опомниться, начала говорить:
— Вот постановление о снятии с работы председателя поселкового Совета Кайманова. Вот подписи, вот печать.
— Давай смотреть бумагу! — крикнул Барат.
Выписка из решения была напечатана на форменном бланке. Внизу стояли подписи, круглая гербовая печать. Муртазова передала выписку Якову, тот Барату, Барат — Лозовому, с надеждой заглядывая ему в лицо: вдруг что не так. Но Лозовой передал выписку дальше. Бумага пошла по рукам. Привычка верить документам с печатями сделала свое дело. Многие не умели читать, но, увидев форменный бланк, а главное, печать, молча передавали выписку соседям. Муртазова с невозмутимо-каменным лицом наблюдала за этой процедурой.
Толпа начала расходиться. Документ, весь измятый и заляпанный пальцами, остался у Алексея Нырка. Муртазова села в машину и уехала, ни с кем не попрощавшись.
— Яш-улы! — обратился Барат к Лозовому. — Теперь давай письмо писать. Не будет письма, сами в город пойдем. Надо Ёшку выручать.
Лозовой что-то озабоченно обдумывал, прежде чем ответить Барату. Яков догадался: писать ничего не надо — этим можно поставить Василия Фомича под удар.
— Я сам напишу письмо Калинину, второе — Сталину. Если не поможет, будем всем поселком писать, — сказал он.
По тому, как быстро обернулся к нему Лозовой, понял — решение правильное.
— Так и сделаем, — подытожил комиссар. — Не поможет, всем поселком напишем.
Домой Якову идти не хотелось. Болела голова. Под фуражкой ныла рана. В горле пересохло. На людях как-то легче было переносить боль. Он остался сидеть на ступеньках крыльца поссовета рядом с Лозовым, Ольгой и Баратом. Гришатка забрался к нему на колени, молча таращил глаза на каждого, кто подходил к отцу. Подходили многие — и жители Даугана, и дорожные рабочие, крепко пожимали руку, как бы выражая этим молчаливое сочувствие.
В долину Даугана уже вползали сумерки, когда Яков в окружении самых верных друзей, с Гришаткой на руках, подходил к своему дому. У крыльца их встретили Павловский и два красноармейца с винтовками.
— Заместитель коменданта Павловский, — официально представился тот, кого Яков ненавидел всеми силами души. — За вами, гражданин Кайманов, числятся наган и винтовка. Прошу сдать.
Остановившись, Яков почувствовал, что от поднявшегося вновь гнева начинает задыхаться. Он опустил на крыльцо дома Гришатку, повернулся к Павловскому.
— А ты мне давал их, наган и винтовку?
— Я представляю коменданта участка. Не сдадите, силой возьмем.
— У меня силой?!
Метнувшись в комнату, схватил винтовку, рванул затвор:
— Слушай ты, гад! Если сейчас же не уберешься отсюда — четыре пули твои, пятая моя. Кто еще сунется, — обернулся он к сопровождавшим Павловского пограничникам, — поделимся...
Наступила тревожная тишина. Кайманов сейчас был готов на все. Это понимал и Павловский, и стоявшие рядом с ним молодые красноармейцы. Но после того, что было сказано, Павловскому тоже отступать нельзя. Он сам себя поставил в немыслимо трудное положение.
— Павловский, слушайте меня, — негромко произнес Лозовой. — По званию и положению я здесь старший и несу полную ответственность за все, что произойдет. Приказываю возвратиться в комендатуру, оставить решение вопроса о сдаче Каймановым оружия до возвращения Карачуна. Кайманов! — обернулся он к Якову. — Слушай мою команду: кру-у-гом!..
Но Яков и не думал поворачиваться.
Ожидая, что предпримет Павловский, он глянул на Лозового, увидел в его глазах и приказ, и упрек за непослушание, и простую человеческую тревогу. Молча опустил винтовку, взял за руку обомлевшего Гришатку и, кивнув насмерть перепуганной Ольге, неторопливо вернулся в дом. Павловский не посмел его остановить, даже окликнуть.
ГЛАВА 9. ПРАВДА ВОСТОРЖЕСТВУЕТ
— Ты мне, Оля, постели на сеновале у Али-ага, — попросил Яков. — Кто будет спрашивать, не говори, где я. Голова болит, может, на воздухе пройдет...
Ольга с тревогой посмотрела на него, не решаясь возражать, но и не соглашаясь.
— Ну что ты так смотришь? Говорю, ничего не было. Бабы набрехали, а ты веришь...
— Боюсь, как бы опять не набрехали, — призналась Ольга.
— Ну и пусть себе брешут, — он принужденно рассмеялся. — На то они и есть бабы. То, о чем ты думаешь, не мужчинское дело. Пусть себе стреляются паразитские замухрыши разные, а нам оружие впереди себя держать надо.
Он обнял одной рукой жену, шутливо потряс ее за плечи. Ольга, кажется, поверила, вздохнув, ушла в дом за постелью.
Провести ночь на сеновале ему хотелось не только потому, что болела голова, что там пахло душистым сеном, обвевал свежий, холодный декабрьский ветерок. Надо было о многом подумать, разобраться в том, что произошло, найти, где же и когда он допустил в жизни ошибку, с чего началось то, к чему сейчас пришел.
Старый сеновал с детства был тем потаенным и дорогим сердцу уголком, куда после набегов на караваны прибегал он еще мальчишкой прятать добычу — урюк и орехи. Памятен он был и тем, что именно там собирались дорожники, друзья отца, чтобы рассказать о своих бедах Василию Фомичу.
Толкнув скрипучую, когда-то высокую, а теперь казавшуюся совсем низенькой, дверь, Яков вошел в пахнувший ароматом сухих трав полумрак, некоторое время постоял у порога. Поднявшись на сено, лег навзничь, стал смотреть в потолок, потом перевел взгляд на глинобитную стену, в которой, как и много лет назад, темнела круглая, словно зрачок дула маузера, черная дырка. Ему и впрямь сейчас казалось, что это дуло маузера, направленного в него, но не рукой врага, а теми, кому он с детства привык безгранично верить, кому должен был подчиняться. И вот он оказался за бортом, а всякие проходимцы, вроде Павловского, смеются над ним, называют врагом народа.
