Юрий Барышев - Мадам Гали -2. Операция «Посейдон»
Милиция на первых порах гоняла «несанкционированное сборище», но вскоре оставила их в покое за полной безобидностью. Постепенно к художникам, выставляющим собственные творения, присоединились продавцы икон, спекулянты антиквариатом… Потом появились продавцы военной амуниции, орденов, как советских, так и немецких и всего того, что еще похоронено в Подмосковной земле со времен Отечественной войны. С тех пор вернисаж превратился в огромный рынок, который кормит тысячи людей.
Разумеется, Йоргенсен, страстный коллекционер русского искусства, не мог не посетить вернисаж. В тот день Торвальд Йоргенсен приобрел у Игоря этюд маслом «Старое Замоскворечье»: ему понравилась смелая оригинальная манера художника, сочетающаяся с истинным мастерством. Понравился ему и сам мастер: было в его открытом лице что-то очень располагающее. Да и собеседником Игорь оказался интересным: сам того не заметив, Йоргенсен проболтал с ним минут сорок, забыв про сырость и накрапывающий дождь. Узнав, что его покупатель интересуется не только современным искусством, художник предложил ему икону Николая Чудотворца конца XIX века. Этот образ Игорь не взял в тот день с собой, и Йоргенсен с радостью согласился зайти на досуге в мастерскую Хмельницкого. Торвальд интересовался иконами, но кроме того, оба были рады поводу продолжить общение.
С тех пор Йоргенсен стал частым гостем в мастерской Хмельницкого. Знакомство не разочаровало Торвальда: Игорь оказался хлебосольным хозяином и интересным собеседником. Своим обликом новый приятель больше напоминал художника времен возрождения, нежели тот тип живописца, который оказался столь распространенным среди людей искусства в новое время.
Игорь Хмельницкий был высок, широкоплеч и сам мог бы послужить моделью для скульптуры какого-нибудь Зевса или Посейдона. Красивый, с окладистой бородой еврей предпочитал любой другой одежде джинсы и шерстяной красный свитер на голое тело. Для разнообразия мог надеть льняную рубашку, расписанную славянскими узорами, или полосатую тельняшку. Ну как еще должен одеваться «свободный художник» на любом конце света? Игорь выглядел моложе своих сорока лет. Его глаза излучали интеллект и иронию. Манера поведения была подстать его одежде: Хмельницкий не уставал шутить и дурачиться, не признавал никаких условностей и церемоний, однако врожденная интеллигентность удерживала его от фамильярности.
Мастерская художника располагалась недалеко от Центрального дома литераторов и представляла собой половину двухэтажного старинного дома с отдельно сделанным входом с улицы. Две трети мастерской — пустое пространство, остальное занято мольбертами, ящиками с красками, кистями, мастихинами, растворителями и ветошью. Стены не оштукатурены, здесь и там висят работы художника — портреты известных артистов театра и кино. Узкая деревянная лестница ведет на антресоль, где широченная кровать занимает ее добрую половину. Хозяин любит дерево, поэтому в мастерской все сделано из дуба, сосны, ясеня — ложки, вилки, тарелки, бокалы. Вместо стульев гостям предлагалось устраиваться на удобных сосновых пнях. Устойчивый, насыщенный запах мастерской художника — смесь запахов дерева, смолы, уайт-спирита, масляных красок, табака. Никаких излишеств, никаких дорогих вещей.
Игорь давно обзавелся семьей — мягкой, доброй, всепрощающей красавицей Анной и тремя детьми. На деньги, заработанные на вернисаже, он приобрел двухкомнатную квартиру в обычном блочном доме в районе Филевского парка. В периоды творческой горячки Игорь забывал о времени и иногда работал сутками, оставаясь в мастерской на два-три дня.
Хмельницкий бескорыстно консультировал Йоргенсена, собирающего коллекцию, мог быстро найти и недорого продать старинные иконы и полотна, свести с другими художниками Москвы. Хмельницкий оказывал ему и иные услуги: приглашения в мастерскую заканчивались веселыми пирушками с пышнотелыми натурщицами или хрупкими студентками архитектурного института и Суриковского училища. Хмельницкий не только поставлял дипломату очаровательных девушек, но и обеспечивал ему полную конфиденциальность и надежность. Йоргенсен чувствовал, что здесь, в этом гнездышке, он мог расслабляться, не беспокоясь за свою карьеру.
Неудивительно, что именно телефонный номер Хмельницкого охотнее всего набирал Йоргенсен, когда за Норой закрывалась дверь. И в то время, когда госпожа Йоргенсен укладывала детей спать в загородном доме, в мастерской открывали бутылочку молдавского вина или чего-нибудь покрепче, а отец семейства усаживал себе на колени очередную московскую нимфу.
— Итак, Торвальд, ты сделал свой выбор? — гостеприимный хозяин наполнил до краев бокал Йоргенсена.
— Ты о чем? Или, может быть, о ком? — Йоргенсен иронично взглянул на двух юных созданий — ленинградку Наташу и таджичку Гульнару, устроившихся справа и слева от него. Да, это был, действительно, нелегкий выбор: обе были юными, стройными, молчаливыми… Высокая Наташа была натуральной блондинкой с васильковыми глазами, Йоргенсену редко приходилось встречать столь чистый, насыщенный цвет. Но от экзотической Гульнары с иссине-черной копной густых волос тоже невозможно было оторваться.
— Я о концептуалистах, — пояснил Хмельницкий. — Ты ведь собирался приобрести несколько образцов «Другого искусства»?
— Я все еще думаю, Игорь, — Йоргенсен оторвался от созерцания очаровательных студенток. — Надеюсь, твой здравый совет мне пригодится.
— В этом я тебе не помощник, — вздохнул Хмельницкий. — Я не люблю авангардистов новой волны. Они жалкие эпигоны модернистов двадцатых годов или своих западных современников. Если бы советской власти хватило ума не преследовать всех этих белютинцев и лианозовцев как инакомыслящих, вряд ли их воспринимали бы всерьез западные законодатели арт-моды. Они безнадежно провинциальны.
— К истории неприменимо сослагательное наклонение, Игорь, — ответил Йоргенсен. — «Если бы советская власть не преследовала…» Тем не менее, она их преследовала, благодаря чему «Другое искусство» надежно застолбило себе место в истории. Так пусть и в моей коллекции оно будет кем-нибудь представлено…
— Ну, как знаешь, решай сам, — пожал плечами Хмельницкий. — Но ты пытаешься объять необъятное. Ты собираешь и иконы, и салонную живопись прошлого века, и авангардистов… — Ты копаешь сразу три колодца, и все твои усилия могут оказаться напрасными — до воды ты не доберешься. Советую тебе — копай один колодец, пока не появится вода.
— Я не претендую на профессионализм, Игорь, — улыбнулся Йоргненсен. — Я любитель, и с этим смирился. Мне не хватает силы воли или здравомыслия отказаться от икон и современной живописи. Да и не собираюсь я снискать лавры коллекционера, мне хочется украсить загородный дом под Осло, где надеюсь провести остаток дней, предаваясь воспоминаниям о России…
— Что ж, вольному воля, — вздохнул Хмельницкий. — Как я уже говорил, с авангардистами я тебе не помощник. А вот насчет икон — всегда готов подсказать!
— Спасибо, Игорь, — воодушевился Йоргенсен, — ты знаешь, мне кажется, я слишком увлекся русским барокко, а вот архангельская школа, например, у меня совершенно не представлена. Я бы, пожалуй, отказался от «Двенадцати праздников» конца прошлого века, но приобрел бы кого-то из северных мастеров.
— Ты прав, Торвальд. Без архангельцев обойтись нельзя: они единственные, после шестнадцатого века, сохранили дух Киевской Руси, этот аскетизм раннего Средневековья.
— Насколько я знаю, они не увлекались окладами.
— Да, это правда, — сказал Хмельницкий, — и за это я их очень уважаю. Мне кажется, эти дорогие разукрашенные жестянки как раз и ознаменовали конец иконописи как искусства. Псевдо-византийская пышность возобладала над чистотой замысла художника…
— Кстати, об окладах. «Богоматерь скорбящую» прошлого века я приобрел лишь из-за оклада, — вторил ему Йоргенесен. — Он, действительно, выполнен мастерски. Но он прикрывает, как «фиговый листок», очень слабое мастерство иконописца…
— Я рад, что мы понимаем друг друга, Торвальд, — Хмельницкий поднял свой бокал. — Будет у тебя икона архангельской школы. Кстати, если ты действительно уверен, что «Двенадцать праздников» тебе не нужны, могу свести с покупателем.
— Да, Игорь, уверен. И буду тебе за это очень благодарен, — Йоргенсен наполнил бокал прильнувшей к нему Гульнары: наконец-то, он определился с выбором. — Что ж, тема искусства на сегодня закрыта?
— Мне тоже так кажется, — ответил Хмельницкий, лукаво поглядывая на синеокую Наташу. — Но, может быть, нашим очаровательным гостьям есть что рассказать нам на эту тему? Ведь вы, Наташа и Гуля, будущие искусствоведы?
— Архитекторы! — хором пропели «грации».
