Олег Сидельников - Нокаут
— Что надо вам? — надломленным голосом произнес Перменев.
— Так, пустяк, — резвился «Викинг». — Всего-навсего хочу передать вам два миллиона приветов.
Виталий Михайлович резко качнулся, словно его ударила в лицо, невидимая могучая рука. Широко раскрытыми глазами посмотрел он на улыбающегося шатена. Губы Перменева дрогнули, на лбу набухла ижица вены.
— Подлецы!.. Подлецы! — шептал он. Стенли подождал, пока подопытный малость придет в себя, и продекламировал:
— «Лицом к лицу лица не увидать — большое видится на расстоянии». Не потому ли вы отвернулись, сэр? Однако ближе к делу. Вы, очевидно, уже догадались, зачем мы пожаловали к вам в гости? Времена меняются, и хозяева ваши. Но вас, как видите, не забыли.
Технолог провел рукой по лбу. Казалось, он пытался вспомнить нечто важное.
— Выслушайте меня… мою историю, — проговорил Перменев неожиданно твердым тоном, и ни с того ни с сего улыбнулся. — Она вас многому научит… собьет спесь.
— Охотно, сэр, — «Викинга» явно забавлял подопытный. — Но предупреждаю: это вас плохо рекомендует. Бесталанные агенты, как и гулящие девки, обязательно рассказывают душещипательные истории из своей жизни, прежде чем приступить к делу.
— Все произошло двадцать третьего июня… восемнадцать лет назад, — не замечая «шпильки», задумчиво произнес Виталий Михайлович, — но не в этом дело…
Недавно я встретил друга, Сеню Павловского. Десять лет учились мы вместе в школе… Дружили, мечтали, влюблялись, изобретали вечный двигатель. Какой это был чудесный парень!.. Он мечтал стать геологом, открыть алмазные россыпи. Только алмазы! Мы окончили школу. Я поступил в политехнический институт. Сеня — на геологический факультет университета. Но дружба наша не расстроилась. Сколько раз пытался я поведать другу о своем горе, но не решался. Сеня смотрел на меня и говорил: «Ты опять куксишься, Виталий. Что с тобой? Объясни. Ведь я в огонь и в воду готов за тебя пойти. Ты знаешь, это не фраза. В чем дело?»
И мне становилось нестерпимо горько, стыдно своей слабости… мучили страх и гордость. Я считал, что не имею права нанести удар другу. Весь он был какой-то удивительный, прозрачный, и в глазах его светилась кристальной чистотой одержимая любовью к людям душа. Да и что я мог сказать? Разве что выпалить: «Помнишь, Сеня, выпускной вечер, двадцать второе июня тридцать девятого года? Мы пели песни под твою гитару, пили трехградусный напиток «Москва», воображая, будто бы кутим с шампанским, и танцевали. Я еще приревновал тебя к Наташе. Помнишь?.. И я ушел… Первый раз в жизни очутился в ресторанчике. С школьным, аттестатом и пятирублевкой в кармане.
Ты с Наташей переворошил весь город, как скирду… А ресторанчик находился в двух кварталах от школы. Друг! Почему же не спас меня?.. Я был так близко! А на другой день, двадцать третьего, вы разыскали только видимость Виталия.
— Все? — осведомился «Викинг».
— Слушайте. Это вам пойдет на пользу, — Перменев хрустнул пальцами. — Сеня мечтал не только об алмазах. Его душа жаждала подвига. Подвиг он считал естественным проявлением жизни. Часто, обхватив руками худенькие плечи матери — школьной уборщицы — Сеня пугал ее, рисуя картины, полные ярких деталей: вот он спасает тонущую девочку, вот, сражаясь с фашистами, вызывает на себя огонь наших орудий…
«Знаешь, Виталий, — говорил Сеня, — как я мечтаю прожить жизнь? Как горьковский Сокол… А если случится совершить что-либо хорошее — сделать все тихо, незаметно, без рекламы. Ведь именно в этом красота жизни, бескорыстие правды. — И добавлял без особой связи со сказанным: — И почему только я близорукий, а ты плоскостопный?»
Сеня переживал свое военное «поражение»: по окончании школы нас забраковала военно-медицинская комиссия. Тогда призывали семнадцати лет и восьми месяцев. Мой друг выучил наизусть таблицу букв, по которой проверяют зрение, и все же был разоблачен. А какой-то не очень остроумный военкоматчик со «шпалой» в петлице даже отчитал Сеню: «Товарищ допризывник, — сказал он, хмуря брови. — Как вам не стыдно! Мы тут в авиацию набираем, а вы симуляцией занимаетесь, нормальное зрение симулируете!»
Я ничего не «симулировал», и строгий командир похвалил меня за честность. «Молодец, допризывник товарищ Перменев! А то ходят тут всякие симулянты… Обманывают, грыжи скрывают, лабиринтиты, близорукость, дальнозоркость, пороки сердца. Богатырей из себя корчат, Ильев Муромцев. А я потом отвечай!»
Военкоматчик улыбнулся мне… Как хотелось постучать ему по лбу пальцем и сказать: «Ну и сухарь же ты, дядя! Ты вглядись: чудесные люди к тебе идут! Перед тобой и впрямь богатыри».
Мы заканчивали второй курс. Грянула война. Расписание болезней вроде не изменилось. Но оказалось, что командовать расчетом противотанковой пушки можно и в очках, и с плоской стопой. Я был счастлив. Лишь холодным камнем давила душу неизвестность: почему не беспокоят больше те, почему так долго держат «в резерве»?! И сердце неистово билось в когтистой лапе страха. А Сеня? Он совершил первый подвиг… Написал Наташе, будто бы нашел свою судьбу в образе смешливого санинструктора Гали Приходько. Он был слишком преданным другом.
…Мы окопались под деревушкой Гореловкой, притулившейся в излучине крохотной речки, скорее всего ручейка… Голое небо, палящая жара, а за речкой два десятка изб, опутанных колючей проволокой; тщательно замаскированные россыпи металлических жестянок, зараженных смертью; полузасохший кустарник с притаившимися дзотами и… гнетущая тишина, лишь изредка нарушаемая завыванием «рамы[5]», игривым и злобным посвистом мин и торопливой скороговоркой пулеметов, осыпающих трескучими проклятиями жизнь, счастье, солнце.
Мы и не предполагали, что сидим на бочке с порохом, в одной из точек невидимой кривой, тщательно выведенной на штабных картах, прогремевшей потом на всю планету.
Тишина. Безветрие. Зной. Голое белесое небо.
И вдруг раскололось небо. Визжа и неистовствуя от восторга, взвихрилась кровавая метель. Она обрушивалась с вопящими сиренами «Юнкерсов», вздыбливала иссохшую землю тысячами черных фонтанов, жадно глотая жизни.
Ограниченный представлением о великой битве ориентирами своей пушчонки, я видел лишь злобную гримасу собственного страха. А Сеня? Сеня видел близорукими глазами широкие горизонты… Да! Он их видел.
Вдруг тишина. Только стонущий запах полыни, вывернутой наизнанку земли, горелой стали и сводящий с ума мирный стрекот кузнечика. Я заметил его. Он сидел на былинке, выглядывавшей из-под клочка гимнастерки, на котором повис новенький полевой погон с тремя крохотными звездочками.
— Джуманазаров… старшой наш. Похоронить бы, — пошевелил сухими губами кряжистый усач Седых — ефрейтор, сибиряк-лесоруб. — Сволочи! Какого человека, однако, загубили! — Седых сплюнул, добавил, словно это единственное его только огорчало: — Похоронить нечего! Куда все девалось, однако? — и тихо, с надсадом матюкнулся.
Сеня принял батарею. Сделал это просто — взял и сказал:
— Из старших никого больше нет. Слушать мою команду.
И едва орудийные расчеты приступили к выполнению первых распоряжений нового командира, из-за пригорочка, упиравшегося в чахлый лесок, из-за изб с ревом, покрывающим вновь вспыхнувший орудийный грохот, выползло стадо невиданных чудовищ. Тупо поводя огромными хоботами, они ринулись на батарею. Это были «Тигры» — новые сверхмощные танки. Наши сорокопятки[6] могли бить по их лбам целую вечность. Отрыгивая огнем, на нас ползла смерть. Память моя навечно фотографировала картину агонии батареи.
Пушчонки огрызались, люди деловито трудились. Подавать команды не было смысла: ими распоряжался грохот сражения. Расчет выполнял свой долг. И даже маленький неловкий солдатик в очках, изнуренный интегральными исчислениями, кандидат физико-математических наук, с истасканной в анекдотах фамилией Рабинович, не путался ни у кого в ногах, быстро и споро подавал длинные, золотящиеся гильзами снаряды.
И страх у меня прошел.
А «Тигры» ползли, ползли… На месте правофланговой пушки вырос столб дыма, у средней остался один Сеня, и она еще жила. Огромное чудовище уставилось на меня бездонным жерлом хобота и плюнуло огнем. Высоко в небо взлетело обутое в резиновую шину колесо… Мне некем уже было командовать! Оглушенный, лежал я на жухлой траве, равнодушно уставясь на скрежетавшую в двух шагах от меня серую глыбу стали, и вдруг, как во сне, увидел знакомую очкастую фигурку — маленький математик, нелепо размахивая левой рукой, гнался за «Тигром», как за нашкодившей собачкой. В правой руке он зажал связку гранат, на небритой щеке блестели капельки.
Он-таки догнал «Тигра». Он не стал соблюдать наставлений, он слишком любил вечно подтрунивавших над ним товарищей и в особенности усача-лесоруба Седых, чтобы помнить такие мелочи, как необходимость укрываться от осколков. Математик подбежал к «Тигру» и, словно оглушительную пощечину дав, исступленно треснул врага по широкой гусенице. Я ничего не понял и лишь подумал: «Ну, вот! А его хотели отправить в артиллерийское училище».
