Джон Ле Карре - Наша игра
На полу застлана постель – так, как она стелила ее, когда мы собирались заняться любовью: боком к камину, много подушек, белое одеяло. Поперек одеяла простая ночная рубашка из дешевого магазина, которую она привезла с собой, когда перебралась ко мне, ее длинные рукава раскинуты, словно для объятия. Я вижу ее лежащей на животе нагишом с подбородком, положенным на руки, и головой, повернутой в мою сторону: через плечо она смотрит, как я вхожу в комнату. Отблески огня в камине играют на ее боках и на ее распушенных черных волосах, языками черного пламени раскиданных на плечах.
Две книжки, одна на его стороне, другая на ее. С его стороны том в красной обложке в стиле двадцатых годов некоего У.И.Д.Аллена с мало что говорящим названием «Белед-эс-Сиба». Я открыл его наугад и наткнулся на заметку памяти поэта Обри Герберта с подчеркнутыми словами: «Ему не хватало хамства гения». Я смутно припомнил, что Герберт сражался за спасение Албании от самозваных освободителей Балкан и что он был одним из кумиров Ларри. Со стороны Эммы валялась книга Фицроя Маклина «На Кавказ» с подзаголовком «На самый край земли».
Черно-белый плакат. На этот раз не Сталин, а кто-то совсем мне не известный. Бородатый широкоскулый черноглазый современный пророк в традиционной, по моим представлениям, одежде кавказского горца: меховой папахе и кожаном жилете с петлями для всяческой амуниции. Подойдя ближе, я разобрал написанное кириллицей поперек нижнего угла имя «Башир Хаджи» и с трудом прочел слова: «Моему другу Мише, великому воину». Я подумал, что для гнездышка влюбленных это довольно странный сувенир. Освободив плакат от кнопок, я положил его на постель рядом с ночной рубашкой Эммы. Одежда, подумал я, мне нужно больше одежды. Кто уезжает в спешке, редко забирает всю свою одежду. Ниша в стене рядом с дымоходом занавешена тряпкой, напомнившей мне штору дяди Боба, закрывающую альков в моем убежище священника. Я отодвинул ее в сторону и от неожиданности отступил назад.
Я в Придди, я борюсь с ним. Я схватил его за воротник его зеленого австрийского дождевика, который он называет своим молескином. Это ниспадающее складками, длиннополое одеяние серо-зеленого цвета, шелковистое на ощупь. Его мягкость была мне отвратительна. Притягивая его к себе, я слышал треск рвущейся ткани и смеялся. Я видел, как во время нашей драки он рвался клочьями. Когда я тащил вымазанного грязью Ларри ногами вперед к пруду, я в лунном свете видел, как он рвется, волочась за Ларри, подобно рубищу нищего.
И вот я вижу его снова вычищенным и ничуть не хуже прежнего, висящим на проволочных плечиках и еще с ярлыком химчистки на подкладке. Я проверил пуговицы: все целы. Разве я не отрывал пуговиц? Не помню. А разорванное место, где оно? Я отчетливо помню треск рвущейся ткани. Я не могу найти ни одного ни порванного, ни заштопанного места, даже на подкладке. Даже на швах, даже на петлях, даже на воротнике, за который я схватил его.
Я осмотрел пояс. Ларри завязывал его узлом. У него прекрасная пряжка, но Ларри она не нравилась, и он завязывал пояс узлом, на манер наемного танцора. Вот почему мне было так удобно ухватиться своей рукой в перчатке за этот пояс, когда я волочил его по земле и его голова прыгала по кочкам, а улыбка то исчезала, то появлялась в лунном свете.
Это совсем другой плащ, решил я. А потом подумал: а разве у Ларри когда-нибудь был второй экземпляр чего-нибудь, кроме женщин?
В кухне под раковиной я нашел сверток черных пластиковых мешков для мусора. Отделив один, я побросал в него письма, не отделяя напечатанных от личных. При этом мне снова попались на глаза заколотые дети, и я вспомнил разговор с Дианой и идеальную ноту. Что идеального, спрашивал я себя, в криках умирающих детей? Опустившись на колени перед камином, я сгреб с решетки обгоревшую бумагу и с великой осторожностью уложил ее во второй пластиковый мешок. Третий и четвертый мешки я заполнил бумагами и папками с письменного стола. Туда же я сунул дневник с эмблемой компании «Эссо», заполненную банковскую книжку, которую кто-то тщетно пытался сжечь, и адресную книжку с откидывающейся бакелитовой крышкой в стиле сороковых годов, которая в моем представлении не ассоциировалась ни с Ларри, ни с Эммой и про которую я уже решил, что она попала к ним случайно, как вдруг понял, что она русского происхождения. Я извлек из пишущей машинки ленту, выдернул ее вилку из розетки и поставил машинку на кухонном столе по дороге к боковой двери. Этого требовала легенда: я сказал Фебе, что собираюсь забрать машинку Салли. Ленту я сунул в третий мешок.
Я вернулся в гостиную и собрался было отделить автоответчик, но потом передумал и отнес его вместе с телефонным аппаратом к свету. При свете уличного фонаря я нашел на корпусе кнопку повторного набора, снял трубку и нажал кнопку. В трубке раздались гудки вызова. Ответил мягкий мужской голос, голос иностранца, хорошо говорящего по-английски, как мистер Дасс: «Спасибо за звонок в офис „Международной компании прочных ковров“. Если у вас есть сообщение или вы хотите сделать заказ, говорите, пожалуйста, после короткого гудка…». Я дважды прослушал эту запись, отсоединил автоответчик и положил его на кухонном столе рядом с пишущей машинкой. На глаза мне попались ключи от машины на гвозде. «Тойота». Я сунул их в карман, радуясь тому, что мне не придется красться с мешками по задворкам поздней субботней ночью. Бегом я поднялся на второй этаж. Причин для спешки у меня не было, но, возможно, подняться не спеша у меня просто не хватило бы мужества.
Я стоял у окна спальни. Кембридж-стрит была пустынна. Дожидаясь, когда мои мысли прояснятся, я смотрел на лужайку и на путаницу железнодорожных путей за ней. Небо еще больше потемнело. Бристоль укладывался спать. Именно здесь Эмма стояла, дожидаясь его, подумал я. Нагишом, как она ждала меня в случаях, когда решала, что мы займемся любовью. Я подошел к постели. Подушки сдвинуты в одну сторону: к одной голове. Что она думала, лежа тут одна? Сначала уехал он, потом она, сказала Феба. Вот здесь она лежала, совсем одна, перед своим отъездом. Я нагнулся, чтобы забрать портрет горца с автографом. Воображаемым или настоящим, запахом ее тела дохнуло на меня от постельного белья. Я сложил плакат до размера, уменьшавшегося в моем кармане. Зеленый дождевик Ларри я снял с вешалки и перебросил через руку. Я медленно спустился по лестнице и прошел на кухню. Я отодвинул шпингалеты боковой двери, открыл замок и выдвинул задвижку, чтобы дверь не захлопнулась. Все медленно. Мне было очень важно не спешить.
Оставив дверь распахнутой настежь, я спустился на тротуар к машине, откинул чехол и на заднем сиденье увидел грубые башмаки Ларри. Я решил не обращать на них внимания. Башмаки Ларри, и Ларри жив. И что особенного в этих ботинках, сшитых по мерке в фирме «Лобб оф Сент-Джеймс» и со скрежетом зубовным оплаченных Верхним Этажом, и все потому, что Ларри решил испытать нашу любовь к нему?
На них я заметил высохшую грязь, какая бывает и на любых других ботинках: возьми скребок, и отчистится. Ненависть снова вспыхнула во мне. Я хотел заново повторить ту ночь у пруда в Придди и на этот раз уж точно добить его.
Я вернулся в кухню, забрал пишущую машинку и автоответчик и снова спустился к машине, терзая себя вопросом, заведется ли она. В уме я прикидывал, сколько понадобится времени, чтобы выкатить ее руками на склон и, если она не заведется под гору, перегрузить мой багаж в такси.
Мое мужество было почти на исходе, когда я еще раз вернулся в дом за остатками своего багажа: дождевиком Ларри, который был нужен мне как бесспорное доказательство того, что он жив, и моими четырьмя мешками, которые я за горлышко перетащил и уложил в багажник рядом с пишущей машинкой, кроме мешка с обгоревшими бумагами; его я бережно водрузил на сиденье. Теперь мне больше всего на свете хотелось сесть за руль и поскорее увезти свои сокровища в безопасное место. Я беспокоился, однако, о Фебе и Уилфе. Во время моего обыска они больше всего занимали мои мысли. Им я был благодарен за то, что они признали меня, но я хотел быть уверенным, что сделал все, чтобы сохранить их расположение, особенно расположение Фебы, которая засомневалась во мне. Я не хотел, чтобы они звонили в полицию. Я не хотел, чтобы в душе у них остались сомнения.
Поэтому я вернулся к дому, изнутри задвинул шпингалеты боковой двери, запер дверь на замок и еще раз прошел через гостиную мимо рояльного стульчика Эммы. Выйдя из парадной двери, я запер ее на два оборота, как она была заперта раньше. Потом я подошел к соседнему участку и крикнул в сторону окна на втором этаже:
– Спасибо, Уилф! Я закончил. Все в порядке.
Ответа не последовало. Не думаю, что в моей жизни были более длинные двадцать ярдов, чем те, которые отделяли входную дверь дома 9А от голубой «тойоты», и я был как раз на половине этого пути, когда понял, что за мной следят. Сначала я подумал, что за моей спиной Ларри или Манслоу, потому что мой преследователь держался так тихо, что моя уверенность в том, что за мной следят, основывалась не на слухе, а на других моих профессиональных чувствах – покалывании в спине, отражении от воздуха передо мной, – которые возникают всякий раз, когда кто-то у тебя за спиной. Чувство присутствия постороннего бывает и тогда, когда ты в стекле витрины не видишь никого сзади.
