Леонид Могилев - Век Зверева
На хуторе когда-то было шесть хозяйственных построек, теперь осталось четыре: амбар, свинарник, коровник и огромная рига. Сам дом, одноэтажный, но обширный, под черепицей, из трех комнат, сохранился. Сразу за домом, на стороне, противоположной озеру, должен был находиться пруд. Он оказался на месте, примерно такой, каким его оставил старый Лемке при эвакуации.
В озере должен был водиться, кроме всего другого лукавого народца, линь — возлюбленная рыба Отто Генриховича. В пруду старый хозяин выдерживал молодь, выпуская ее потом в озеро.
Хутор не оставлял впечатления брошенного. Сохла на растяжках сеть, две косы, оттянутые до нужной остроты, стояли возле амбара, нужная в хозяйстве утварь валялась во дворе.
Лемке поднялся на порог дома и попробовал открыть дверь. Она подалась. План дома он рассматривал десятки раз. Вот прямо за дверью то, что русские называют сенцами. Еще одна дверь в закуток, где погреб, налево дверь на кухню. Никто не вышел навстречу наследнику старого имущества. Видимо, хозяин, а для Лемке ненужный постоялец, отсутствовал.
Справа от входа обнаружилась газовая плита на две конфорки, баллон. Плита чиста, — констатировал он. В левом углу старенький диван, на нем солдатское одеяло, подушка. На столе — ламповый военный радиоприемник, рядом блок аккумуляторных батарей. Лемке утопил тумблер, покрутил ручки, нашел какую-то музыкальную передачу, выключил приемник. Справа от стола — полки с посудой. Кастрюли, сковорода, вилки, ложки, эмалированные кружки, три армейские фляги, горлышком вниз. На полу — половичок.
Во второй комнате, в спальне, две старинные деревянные кровати. Их происхождение не вызывало сомнения. Здесь предки Отто Генриховича совершали ночные ритуалы. Отдыхали от праведных трудов. Здесь Лемке обнаружил на старом дубовом столе изрядную стопку простыней, опять же армейского качества. На стенах — вырезки из журналов и газет. «Россией правит злобная обезьяна». Рядом — красотки из мужских журналов, большая карта СССР. Джентльменский набор.
Продолжая обход родового дома, он толкнул еще одну дверь. Здесь когда-то был кабинет хозяина хутора. Теперь это был кабинет постояльца. Широкий стол, обтянутый зеленым сукном; естественно, никакого серебряного прибора для письма быть не могло. Какое серебро будет ждать хозяина пятьдесят лет среди болот?
Но календарь на месте, карандаши и авторучки в стаканчике, стопка бумаги, книги.
Лемке знал русский язык в совершенстве. Поэты — Межиров, Лермонтов, Прасолов, Рубцов. Именно так они лежали, в таком порядке. Катрены Нострадамуса — отдельно. Перевод и комментарии Завалишина. Газета «Завтра», за последние три месяца. Именно из нее постоялец вырезал заголовки с первой полосы и наклеивал на стену: «Тело Ельцина положат в муравейник».
Лемке закончил обход, вышел в сени, нашел эмалированное ведро с водой, снял крышку. Вода не внушала опасений, и все же он пить не стал, вышел из дома, закрыл дверь, отправился к ручью. Ручья на месте не оказалось. Он обнаружился левее, метрах в пятнадцати. Лемке набрал воды ладонями, попил. Стал подниматься с колен, когда услышал спокойное и уверенное: «Руки за голову».
Мужчина в спортивном костюме, с некогда вывалившимся брюшком, которое теперь было не подвластно любой диете, капитан запаса Иван Иваныч Пирогов, постоялец, отвел Лемке к коровнику, используя в качестве подручного средства армейский карабин с укороченным прикладом и прекрасной дальностью стрельбы. С пяти метров Иван Иваныч попал бы в Лемке несомненным образом.
— Лицом к стене!
Отто Генрихович повиновался.
Иван Иваныч быстро и умело обыскал его, велел принести от входа в дом рюкзак, вывалил содержимое на траву, не нашел ничего предосудительного, папку подержал в руках, открывать не стал, и совершенно напрасно, очевидно, из уважения к чужой дорогой вещи.
— Кто таков?
Произнести сейчас монолог о праве наследования, означало рискнуть жизнью.
— Говорят, рыбалка у вас хорошая.
— Неплохая. И что, даже через болота нужно идти за линями?
— А что, действительно есть лини?
— Откуда знаешь?
— Земля слухом полнится.
— Припас рыболовный есть? Показывай.
Отто Генрихович показал баночки с крючками, мотки лески, грузила.
— Паспорт где?
— В Калининграде, в гостинице.
— Откуда родом?
Лемке замялся. Постоялец, как он знал, прожил в Пруссии много лет, служил в армии, а теперь вот бомжевал, занимал брошенный хутор, выгнав отсюда настоящих бомжей, диких и неопрятных. Говорить, что он из Литвы, означало рисковать. Можно было проколоться. Акцент выдавал в нем иностранца, и он назвался словаком.
— Отдыхаю. В городе посоветовали в этом углу поискать.
— Что поискать?
— Говорят, на заброшенных хуторах остались озера с почти реликтовой рыбой. Дозволите половить?
— Хоть какой-то документ у тебя есть?
— Оплошал. Все в гостинице.
— А без спросу в дом входить тебя кто учил? Папа Римский?
— Я вас искал. Пить очень хотелось.
— У тебя пиво в рюкзачке.
— Пиво не вода. Воды вот попил.
— И что?
— Если ловить нельзя, я уйду.
— Куда?
— В Большаково. Или в Полесск. Вы в Полесск не знаете дороги?
— Туда дороги нет. Только в Большаково. А как ты вообще-то сюда добрался? Здесь же топь.
— Местные на вокзале объяснили.
Пирогов задумался.
— Ладно. Бери рюкзак, пошли в дом. Время обеденное.
И здесь Иван Иваныч совершил самую, наверное, большую ошибку в жизни. Но в рюкзаке «словака» он разглядел литровую бутылку джина. А кроме воды из родника и рыбы из озера у него за последнюю неделю ничего во рту не было. Обычная цепочка бартерных сделок и выкрутасов прервалась и требовала восстановления, для чего нужно было идти в поселок, но он боялся оставлять дом, а обычный его компаньон, Стасис, запропал куда-то, отправившись в Кенигсберг. Оставался НЗ, в виде армейской тушенки и муки, но трогать его — дело вообще пропащее.
Иван Иваныч захмелел быстро. Только вот карабин все не хотел убирать из-под ноги. Отто Генрихович цедил дорогой джин аккуратно, разбавлял родниковой водой.
Наконец хозяин, он же постоялец, унес в неопределенном направлении карабин, вынул из погреба запеченного леща. Лемке выложил на стол хлеб, банку пива, ветчину, запаянную в полиэтилен.
— Чаем не богат, кстати, как тебя звать?
— Да я же говорил. Иржи.
— Ну да.
— Так, значит, вы страну тоже поделили?
— Нам легче. Всего на две части.
— Так как же тебя угораздило сквозь болота пройти?
— Я же говорю, местные у автостанции подсказали. Еще и в Калининграде говорили про твои озера.
— Какие озера! Хотя в пруду при желании можно много почерпнуть. Там живет бог водоема.
— Кто такой?
— Рыба непомерной величины и необъяснимой природы.
— Мы ловить-то будем сегодня?
— На черта тебе ловить? Сеть кинем — и бери.
— А линя?
— У тебя губа не дура. А что? Чешуи нет. Сытный и не жирный. Только они мне уже в горло не лезут.
— Так ты из военных?
— Из военнопленных.
— В отставке?
— Куда там. В Тильзите-городе, в ПВО служу.
— А Тильзит — это что? — слукавил Лемке.
— Про Тильзитский мир в школе не проходили?
— Нет. Или было что-то.
— Балтийск это, Иржи.
— Хороший город?
— Был. После германца. Сейчас туда все согнали, что от флота и армии осталось. У меня там планы на квартиру были. Но высшие начальники распорядились иначе.
— А здесь-то ты на рыбалке?
— Здесь у меня крыша над головой. Изредка наезжаю в часть, спрашиваю, надо ли чего.
— А денежки?
— А нет никаких денежек. Жена давно на просторах России. С детями. Денежек нет, в общежитии нас три хари в одной комнате. Вот и стал я присматривать себе хутор.
— Мне этого не понять.
— И не только тебе, мой чехословацкий друг.
— И давно ты тут?
— Месяцев восемь.
— Какие планы на будущее?
— Нас скоро расформируют. Сказочки про жилье на Большой земле мы слышали.
— Тут, что ли, останешься?
— А куда мне идти? Пока с части понатаскаю всего, что можно. Огневого запаса в том числе. Тут временами охота бывает. Вот только егеря завелись. За хобот берут.
— Хобот — это что? Там?
— Где хочешь. Берут сильно.
— А оружия припас?
— Не без этого. Только и тебе не скажу.
— Ну и ладно. Считай, что я тебя нанимаю в проводники. Мне бы рыбу половить.
— Красноперку с окушками?
— Да какую угодно.
— Пошли. Удочки под навесом, во дворе.
Они вышли во двор. Солнце как бы раздумывало, падать ему за лес или нет. Пирогов сдернул пласт перегноя, набрал червей в консервную банку.
— Ты бы мне еще хозяйство свое показал. Ни разу не был в таких амбарах. Я ведь житель городской.
