Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи
– Можно задать тебе один вопрос? Как ты сейчас оцениваешь свое решение?
Она обняла себя руками, словно ей стало еще холоднее. С минуту у меня было ощущение, что она сейчас встанет и уйдет. Нет, не резко, не внезапно, а совершенно естественно, словно она просто идет по своим делам, или как видение, покидающее чужой сон. Потом она взяла кружку с кофе и слегка поморщилась.
– Так себе.
– А что это значит? – слишком, пожалуй, быстро спросил я.
– Ну что я могу сказать тебе? Именно тебе?… Я ищу квартиру.
– Что?!
Она взглянула на меня враждебно, откровенно враждебно, как будто, задав этот вопрос, я совершил нечто скверное, нечто гораздо худшее, чем когда-либо прежде. Последний раз она так посмотрела на меня, когда я отказался идти с нею на какое-то торжество, которое устраивал ее шеф; я тогда в спешке писал доклад, и все говорило за то, что, если я пойду этим вечером с ней, доклад останется без ударного завершения, а тут был вопрос престижа, польско-французская конференция в Академии наук, так что действительно в последний момент и, естественно, штреки обещаниям я сказал ей «нет», и она вот точно так же посмотрела на меня и вышла, а ведь там же, только сейчас дошло до меня, был этот Богдан; Господи, какой же я все-таки был дурак; но ведь сейчас, у меня всего-навсего вырвалось «Что?», в конце концов, это так естественно – воскликнуть «Что?», узнав, что жена через месяц уходит от любовника, который разрушил мой брак.
– Что «Что»? – со злостью бросила она. – Я переезжаю от Богдана, хочу жить одна. Вот вы где все у меня! Как любовник, если хочешь знать, он великолепен, ну а как мужчина для обыденной жизни невыносим. Ты думаешь, это так просто уйти от одного к другому? Думаешь, я ничего не чувствую? Так что все, к твоему сведению, полетело в задницу. Извини, – неожиданно сказала она. – Но у тебя нет оснований радоваться. Это вовсе не твоя вина.
Сейчас у меня было несколько секунд на размышление. Я откашлялся и тихо спросил:
– Так может, ты хочешь вернуться?
Естественно, я тут же понял, что совершил ошибку: в глубине души я считал историю нашего брака завершенной, ситуацию – тягостной, но однозначной, и в этой ее однозначности захотел сыграть идеального сына собственной матери, исправить собственное мнение о себе, утвердиться в спокойствии, избавиться от ночных страхов, будто я что-то упустил. И вдруг кошмар возвратился, возвратилась неуверенность, что же будет дальше, – а как удобно, комфортно было думать, что ничего, – и я уже не мог притворяться, будто способен простить, потому что не был я на это способен. Плевать мне было, что ей тяжело, потому что мне было не легче, и, в конце концов, не я привел нас к этой ситуации (и куда-то вдруг дематериализовалась библиотека из того последнего вечера, и никогда мне уже больше не услышать тот звонок, призывавший сдавать книги, при звуке которого я вдруг понял, что опять подвел ее, так как должен был вернуться раньше). Нет, прощения не было, однако я задал некий вопрос и теперь должен был ждать ответа как приговора.
– Извини, нет, – услышал я по истечении бесконечно длинной минуты (о Господи, какое облегчение). – Теперь мне будет легче. Мне бы хотелось, чтобы ты знал: независимо от того, что я тебе сказала… и что сделала, – уже тише добавила она, – я знала, что ты великодушен. Может быть, когда-нибудь, – я обнаружил, что она плачет, – ты захочешь меня. Такую, какая я на самом деле, а не такую, какой ты меня вообразил. Такую, какая я буду тогда. Извини. – Она достала из сумочки пачку гигиенических носовых платков и принялась нервно сражаться с оберткой. На кончике носа у нее висела слеза.
Что я должен был сейчас сказать? Потому что сейчас я должен был что-то сказать, тут никаких сомнений быть не могло. И одновременно я вдруг почувствовал себя ввергнутым в ту ситуацию месячной давности, в тот ночной разговор, и опять, как тогда, ощутил уязвленность и ярость, оттого что она обвиняет меня в том, будто я вижу ее воображаемую, а не такую, какая она на самом деле. Я был почти на сто процентов уверен, что любил ее такую, какая она есть. И все эти словеса, будто я влюбился в несуществующую женщину, по моему глубокому убеждению, были результатом действия защитного механизма, хитрой софистикой, чтобы уменьшить чувство вины и представить наш брак ошибкой с самого начала. И одновременно я не был в состоянии перейти от тихого вопроса: «Так, может, ты хочешь вернуться?» к поспешному: «Ах нет? Вот и замечательно», и потому я понес какую-то чушь насчет того, что я вовсе не отказываюсь от того, что она назвала великодушием, но я тоже говорил о далеком будущем и вовсе не обещал ей вот так, сразу, простить и забыть, а только пытался подсказать ей, что, несмотря ни на что, неплохо будет проверить, что я чувствую, одним словом, чтобы она не решала за меня, а пришла и открыто спросила, что происходит со мной. У меня. Я нес все это и ощущал себя законченной свиньей. Я врал, и в этом не было ни малейшего сомнения. В конце концов я встал и спрятался в комнате, объяснив себе это тем, что я уязвлен гораздо сильнее, чем мне казалось, так что пусть забирает все, что хочет, и скорее уходит. «Ну почему я не удержался от всего этого?» – размышлял я, упершись взглядом в стену, и тут услышал ее голос:
– Ключи я оставила около телефона.
– Кретин несчастный! – вслух обратился я к себе, но тут представил стоящую передо мной маму и добавил: – В хорошенькое же говно ты меня втравила (на самом деле я никогда бы при ней не произнес ничего подобного).
И почувствовал, что лопну, если немедленно кому-нибудь об этом не расскажу, если не выговорюсь, не отомщу себе, Беате, моей чертовой католичке-мамочке и даже отцу, у которого был роман с какой-то бабой и у которого не хватило отваги пойти в нем до конца. Или вообще не начинать. Я поспешно стал одеваться, руки у меня тряслись, и я проклинал вывернутую штанину кальсон, потом ремень, который я с такой силой выдергивал из синих джинсов, что пряжка осталась у меня в руке. Я должен был перед кем-то выговориться. Должен был выговориться перед кем-то. Но когда захлопнул дверь и побежал к трамваю, я совершенно ясно осознал: выговориться я должен перед Адамом.
17
Выскочив из трамвая, я представил, какая у меня будет физиономия, если Адама не окажется в школе, и тут же ускорил шаг. А потом побежал. «Почему сперва было не позвонить ему, – корил я себя, входя в школу, – почему я всегда делаю не то, что нужно?» Лестница скрипела подо мной, словно собираясь провалиться, дабы прикончить мою никчемную жизнь, потому что, если по правде, я был о себе слишком высокого мнения, всегда слишком высокого, а теперь открылось, что я играю в какой-то издевательской комедии: вроде бы больно, а надо смеяться. Если только взглянуть со стороны. Извне. «Его бросила жена, появился „третий“». «Господи, – думал я, – да это же тема для телесериала». Начать жить внутри телесериала: приключение для идиота. Настоящего идиота, который даже в телесериале не способен порядочно сыграть, потому что само предложение «может, все-таки вернешься» (я злобно взвыл) – это даже не тот уровень, это какой-то глуповатый ужастик, окончательная демонстрация собственного ничтожества себе и ей, ибо если Беата разгадала мою игру, то считает меня кретином, а если не разгадала и верит в это якобы великодушие, то заблуждается по части меня куда сильней, чем я заблуждался насчет нее. Тогда, когда я думал, что она никогда меня не бросит… Ну разве что только она чудовище, демоническая мастерица манипуляций. Я утешаю ее. Потом соблазняю и тем самым аннулирую зло, которое произошло, ей нет нужды просить прощения, каяться, потому что инициативу беру на себя я, а она опять только уступила мне… Она? Беата?
На втором этаже я услышал звуки пианино. «Господи, – подумал я, – хоть тут мне повезло».
Адам, уткнувшись в ноты, очень медленно играл что-то, звучавшее, как Бах; видимо, это его здорово захватило, потому что он только бросил взгляд на меня, хрипло дышащего и окруженного клубами потного тумана – прямо тебе конь в осеннем пальто, – и снова склонился над клавиатурой. Даже сгорбился. Я, стараясь привести дыхание в норму, хрипел и кашлял, как старый чахоточник, а он сыграл мотив еще раз, но быстрее, потом еще раз, значительно быстрее, после чего откинулся и вполоборота смотрел на меня с иронической, как мне показалось, усмешкой. «Ну и выбрал я себе наперсника», – с негодованием подумал я, но ведь кому-нибудь другому пришлось бы слишком многое объяснять, а вот ему – куда как меньше, все уложится в несколько предложений. Я снял пальто, бросил на парту, вытер шарфом лоб. Тишина обескураживающе подействовала на меня; я понял, что не могу прокричать ему, что Беата была у меня и я… – не та манера, не та атмосфера, сама собой создающаяся вокруг него. Я открыл окно и закурил. С улицы ворвалось хрипение «трабанта», которого кто-то отчаянно пытался завести; с лязгом проехал трамвай; женщина из двухэтажного домика напротив кричала что-то переходящему улицу мужчине. Холодный воздух несколько отрезвил меня. Я долго так стоял, не произнося ни слова. Еще давился дымом, но уже ловил нужную форму – образ Рика: сигарета между средним и большим пальцами левой руки, глаза прищурены, кривоватая ухмылка. Адам опять проиграл тот же фрагмент мелодии.
