Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи
Я молчал. Он тоже умолк.
– Прости, – снова заговорил он, – наверно, я лезу не в свои дела. Одним словом, я в Варшаве, если тебе захочется выпить, послушать музыку, поговорить… дать кому-нибудь в морду… позвони. Я буду бывать и в школе, не сегодня-завтра надо будет устанавливать двигатель на пианоле. Ну, не будет у тебя такого желания, не позвонишь. Я, как тебе известно, удобный знакомец. Никаких обид ни при каких обстоятельствах. Держись, – и без всякого предупреждения Адам повесил трубку.
Я полночи думал обо всем этом. О маме, которая простила отцу роман с «гробом повапленным», об Адаме, который зависел от женщины, но она не вернулась, – в поисках ее он даже обращался в милицию, может, ее убили? – о Беате. Около трех меня разбудил страх, вызванный каким-то идиотским сном про очередь к дантисту, в которой мы стоим с Беатой, потому что у нее выпадали зубы, и я чувствовал, что это из-за меня; она становилась все уродливей и все больше моей, и я все сильней не хотел ее, хоть и испытывал все более явственное чувство вины. Все более расцветающее. После пробуждения стало ненамного легче: неявная боль, блуждающая вдоль челюсти, открыла мне глаза на то, что зубной врач вскоре может понадобиться мне, причем не во сне, а наяву, хотя это будет финансовая катастрофа. Я встал, включил радио, заварил чай, но потом пересластил его. Боль проявлялась вроде в левой нижней четверке, я нащупал языком какую-то противную неровность, вероятно дырку. И по-прежнему этот страх. «А если, – подумал я, – это и есть тот сигнал, о котором говорил Адам, непрекращающийся писк? Чувство, которое остается?» И никакого забвения, никакого загробного блаженства, только этот голый сигнал передатчика: страх существования, хотя уже нет ни тела, которое можно утратить, ни души, которую можно погубить («И то и другое уж точно случится, – подумал я, – если не сумею простить Беату, ждет меня вечная погибель»), а кроме того, страх, от которого сводит астральные кишки.
– Бойся, Войтек, бойся, – вполголоса уговаривал я себя, – продолжай бояться, быть может, от этого легче заснешь.
Плечи у меня затекли, оттого что я весь был на нервах, на глаза наворачивались, но высыхали, так и не успевая пролиться, слезы, и – нигде никого, к кому можно прижаться в поисках утешения; «Ты сам это все старательно устроил, – мысленно обвинял я себя, – когда там, в Национальной библиотеке, предпочел жене рыжего покойника тысяча девятьсот восемнадцатого года смерти». И был я раздавлен страхом и осужден даже в собственных глазах. «Это вовсе не чувство вины, – думал я, свернувшись под одеялом в позе эмбриона, – это всего лишь импульсы потусторонних электродов». И я резко распрямился. Животное, распластанное под дланью Небесного Хирурга.
Не помню, как я пережил субботу.
А в воскресенье утром я услышал звяканье ключей и звук открываемого замка.
16
Меня разбудило звяканье ключей и звук отпираемого замка; я взглянул на часы, было без нескольких минут одиннадцать. «Эй, есть тут кто-нибудь?» – услышал я неуверенный голос Беаты. Я сел на кровати. Она стояла, прислонясь к косяку, в дверях комнаты. Чуть ли не с минуту мы молча смотрели друг на друга. Я машинально пригладил волосы, ночью они, как обычно, встали ирокезским коком плюс несколько горизонтальных антенн над ушами. Я являл собой персонаж из «Маппет-шоу», а передо мной стояла красивая женщина в расстегнутом черном пальто с меховым воротником; под пальто белый блейзер в синюю полоску, а под ним груди, которые я столько раз ласкал и которых мне так недоставало; «Мне все приснилось, – мелькнуло у меня в голове, – она просто выходила за булочками». Однако лицо у нее было очень серьезное, серое, и, когда она прикусила губу, я понял, что ничего приятного не услышу. Во всяком случае булочками тут и не пахло.
– Извини, что пришла, но мне нужно забрать кое-какие вещи, – сказала она. – Я тебя разбудила?
– Нет, – машинально ответил я.
Она чуть заметно улыбнулась.
– Ну я же вижу. Я сниму на минутку пальто. – И она исчезла в прихожей.
Я вскочил и галопом помчался в ванную за халатом; на бегу у меня мелькнула мысль: как быстро возвращается стыд, ведь мы с ней прекрасно знали тела друг друга, сколько раз расхаживали по квартире нагишом, а теперь – месяц-то всего прошел, меньше, чем она пробыла два года назад в Соединенных Штатах, – и я уже не желаю, чтобы она видела меня в пижаме, причем вовсе не из-за себя, а из-за нее, так как мне показалось, что это ее будет стеснять. Я поставил воду для кофе, принялся искать сигареты, которые вчера вечером куда-то швырнул, потому что у кровати их не было. Беата в это время шуровала по полкам в другой комнате; она принесла с собой большую туристскую сумку и что-то туда бросала; я демонстративно не смотрел в ту сторону, «Можешь все вынести», – подумал я с презрением. Она что-то произнесла.
– Прости, что ты сказала?
– Сказала, что Анка приглашает на обмывание диплома, наконец-то она защитилась. Приглашает нас обоих, то есть и тебя тоже, даже тебя прежде всего, вот что я хотела сказать. Ей очень важно, чтобы ты пришел. Если мое присутствие тебе будет мешать, я могу не прийти, тем более что у меня и объяснение найдется: Богдан как раз в это время уезжает на конференцию в Вену и заказал два места в гостинице, так что никакого кви про кво не будет. А можем прийти оба, это я оставляю на твое решение. – Она выпрямилась, взяв что-то с нижней полки. – Извини, я, наверное, должна была предупредить тебя, что приду. Сегодня я уже отдам тебе ключи.
Я так и не нашел початой пачки сигарет, потому достал из буфета новую. Залил кипятком кофе, закурил.
– Чего-нибудь будешь пить?
– Если сделаешь, с удовольствием. – Она посмотрела на меня странным взглядом, я мог бы даже сказать, с благодарностью. Растроганно. Вид у нее был усталый; жаль мне ее стало, а она стояла передо мной, сжимая в руке шорты, которые брала в отпуск; я вспомнил, что, когда она надела их в первый раз, в июле прошлого года, и закружилась по комнате, спрашивая, идут ли они ей, я вместо ответа схватил ее в объятия, повалил на ковер и сорвал эти шорты, торопясь как можно скорее войти в нее, чтобы она как можно скорее обхватила меня своими стройными ногами.
Она поймала мой взгляд, бросила шорты в сумку и покачала головой. Обошла меня и прошла в кухню. Я поплелся за ней, ощущая страшную усталость.
– Кофе или чаю? – уточнил я, потом насыпал «Нескафе» ровно столько, сколько она любила, и налил кипятка. Мы оба молчали.
– Боюсь, что прозвучит это как страшное нахальство, – произнесла она наконец, – но не могли бы мы написать совместную налоговую декларацию за этот год? Я заплачу разницу. Понимаешь, если мы будем подавать декларации по отдельности, мне придется платить гораздо больше.
– Ясно, – кивнул я, завернулся в халат (подарок Беаты) и отпил глоток кофе. Беату раздражало, что я никогда не дожидаюсь, чтобы кофе остыл, и поэтому с шумом хлебаю. К чертовой матери! А вот буду хлебать. Теперь уже имею право.
– Когда хочешь подать заявление на развод? – спросила она.
Я пожал плечами.
– Мне не горит.
– Мне тоже, – сказала она, но как-то слишком поспешно, отчего я внимательно взглянул на нее. Она повернулась ко мне спиной, не вставая, открыла холодильник и достала пакет молока. Потом вдруг замерла в нерешительности. – Можно налить?
– Что за вопрос? – ответил я и с недоумением услышал следующие свои слова: – Это твой дом.
Она бросила на меня быстрый взгляд. У нее были такие печальные глаза, и под глазами тени, а от носа к уголкам рта шли как бы тонюсенькие линии. Она чуть изменила позу на стуле.
– Не вполне так, но все равно спасибо, – достаточно официальным тоном произнесла она. – Страшно холодно.
Опять настала тишина, нарушаемая только моим шумным питьем кофе; еще месяц назад Беата высказалась бы по этому поводу, но сейчас страдала молча, а поскольку это стало уже смахивать на демонстрацию с моей стороны, я поставил кружку на стол. Пусть еще чуток остынет. А что дальше? Не обязан ли я сделать нечто большее и чуть более неординарное? Мне вспомнился взгляд, каким несколько минут назад она посмотрела на эти свои шорты, и я подумал, что она считает меня типом, которого возбуждает только ее тело, и я принял решение вырваться из этой роли, сорвать с себя эту личину, потому что я по-настоящему любил ее. Все эти годы она так много значила для меня. Я посмотрел в окно, наверное, в первый раз сегодня: там спокойно – так спокойно! – шел снег, и я ощутил какой-то внутренний покой и наиспокойнейшим тоном на свете поинтересовался:
– Можно задать тебе один вопрос? Как ты сейчас оцениваешь свое решение?
Она обняла себя руками, словно ей стало еще холоднее. С минуту у меня было ощущение, что она сейчас встанет и уйдет. Нет, не резко, не внезапно, а совершенно естественно, словно она просто идет по своим делам, или как видение, покидающее чужой сон. Потом она взяла кружку с кофе и слегка поморщилась.
