Роберт Ладлэм - Патрульные апокалипсиса

Гюнтер Ягер знал много, но не все, поняла Карин. Он считает, что Траупман погиб на своей лодке.

— Какое дело, Фредерик? Дело нацистов? Чудовищ, казнивших твоих дедушку с бабушкой, вынудивших стать париями твоих родителей, пока они не покончили с собой?

— Я многое узнал с тех пор, как ты меня бросила, жена.

— Ябросила тебя?..

— Я откупился от казни бриллиантами, всеми бриллиантами, которые оставил в Амстердаме. Но кто собирался нанять меня после падения Берлинской стены? Что толку от засекреченного агента, когда ему некуда внедряться? Во что превратился бы мой уровень жизни? Где неограниченные средства, лимузины, изысканные курорты? Помнишь Черное море и Севастополь? Господи, как же хорошо было, и я украл двести тысяч американских долларов на операцию!

— Я говорила о вашем деле, Фредерик, как насчет него?

— Я поверил в него всей душой. Поначалу все мои речи для нашего движения писали другие. Теперь я пишу их сам, как партитуру, ибо они, словно короткие героические оперы, поднимают на ноги всех, кто их видит и слышит, голоса людей звенят, восхваляя и чествуя меня, преклоняясь передо мной, — речи мои захватывают.

— Как это все началось... Фредди?

— Фредди... так-то лучше. Тебе действительно интересно?

— Разве прежде мне не хотелось знать о твоих заданиях? Помнишь, как мы иногда хохотали?

— Да, в эти мгновения мне нравилась ты, не то что та шлюха, которой ты чаще всего была.

— Что?.. -Карин тут же понизила голос. — Извини, Фредди, извини, пожалуйста. Ты уехал в Восточный Берлин, больше мы о тебе не слышали, никто из нас. Пока не прочитали, что тебя казнили.

— Знаешь, тот отчет я сам написал. Красочный, правда?

— Весьма наглядный, это точно.

— Хорошее письмо как хорошая речь, а хорошая речь как хорошее письмо. Надо создать мгновенные образы, чтобы захватить умы читающих или слушающих. Захватить их тут же огнем и молнией.

— Восточный Берлин?..

— Да, там все и началось. Кое у кого в Штази были связи с Мюнхеном, особенно с временным генералом нацистского движения. Они признали мои способности — почему бы и нет. Господи? Я слишком часто оставлял их в дураках! После того как официальные лидеры, с которыми я имел дело, забрали мои бриллианты в Амстердаме и отпустили меня, кое-кто из них стал предлагать мне работу. Восточная Германия разваливалась, скоро должен был наступить черед Советского Союза — все это знали. Меня переправили в Мюнхен, и я встретился с этим генералом фон Шнабе. Он был весьма импозантен, возможно даже провидец, но по сути — надзиратель, грубый бюрократ. Для лидера ему не хватало страстности. Однако у него была концепция, способная коренным образом изменить лицо Германии, и он постепенно воплощал ее в жизнь.

— Изменить лицо Германии? -с сомнением спросила Карин. — Разве это по силам никому не известному генералу всенародно презираемого радикального движения?

— Да, внедрившись в бундестаг безусловно, а уж о внедрении я знал немало.

— Но это не ответ на мой вопрос... Фредди.

— Фредди... мне это нравится. Были у нас с тобой хорошие времена, женушка. — Голос Ягера, казалось, идет ниоткуда и отовсюду в полной темноте пространства, заглушаемый грохотавшим по крыше и затемненным окнам дождем. — Отвечаю — для того, чтобы внедриться в бундестаг, надо просто избрать туда нужных людей. Генерал с помощью Ханса Траупмана прочесал страну в поисках талантливых, но недовольных людей, разместил их в экономически трудных районах, дал им «решения» и финансировал их компании на гораздо более высоком уровне, чем могли себе позволить их оппоненты. Поверишь, на данный момент в бундестаге у нас больше сотни членов?

— И ты был одним из этих людей... мой муж?

— Я был самым выдающимся, жена! Мне дали новое имя, новую биографию, совершенно новую жизнь. Я стал Гюнтером Ягером, приходским священником из небольшой деревушки в Куххорсте, переведенным церковными властями в Штрасслах, около Мюнхена. Я оставил церковь, сражаясь за тех, кого относил к лишенному гражданских избирательных прав среднему классу, — бюргеров, составляющих костяк нации. Я завоевал-таки место, одержав внушительную победу, а пока вел избирательную кампанию, Ханс Траупман наблюдал за мной и принял решение: я тот человек, который нужен их движению. Говорю тебе, шлюха, это было потрясающе! Меня сделали императором, королем, правителем всех наших сторонников, фюрером «четвертого рейха».

— И ты пошел на это, Фредди?

— А почему нет? Это продолжение того, чем я занимался в прошлом. Умение убеждать, проникая во вражеский лагерь, речи, подтверждающие мои мнимые убеждения, все эти званые обеды и симпозиумы — отличная подготовка к моему высшему достижению.

— Но когда-то ты считал этихлюдей своими врагами.

— Больше не считаю. Они правы.Мир изменился, и изменился к худшему. Даже коммунисты с их железными кулаками лучше, чем то, что у нас сейчас. Мы лишились дисциплины сильного государства и получили сброд, кричащий друг на друга, убивающий друг друга, хуже, чем звери в джунглях. Мы избавимся от зверей, перестроим государство, отобрав лишь самых чистых для служения ему. Наступает заря новой эры, жена моя, и как только это поймут, истинность ее силы и сила ее истины пронесется по всему миру.

— Ведь мир вспомнит о жестокости нацистов, разве нет... Фредди?

— Может, и вспомнит ненадолго, но это пройдет, когда мир увидит достижения очищенного государства при сильном добром руководстве. Демократические государства все время превозносят справедливость избирательной урны, но они жестоко ошибаются! За голоса борются в грязи, ибо там их большинство. А бедные американцы даже не знают, в каком виде была задумана двести лет назад их собственная конституция. Первоначально голосовать позволялось лишь землевладельцам, людям, продемонстрировавшим, на что они способны, и таким образом доказавшим свое превосходство. Таков был консенсус по условиям конституции, ты знала?

— Да, это было аграрное общество, но я удивляюсь, что тебе об этом известно. Ты никогда не был силен в истории, муж мой.

— Все изменилось. Если бы ты видела эти полки, уставленные книгами... каждый день привозят новые — я прочитываю по пять-шесть в неделю.

— Дай я взгляну на них, дай мне посмотреть на тебя. Я скучала по тебе, Фредди.

— Скоро увидишь, скоро. В темноте есть свое удобство, так как я «вижу» тебя такой, какой предпочитаю помнить. Прелестная, жизнерадостная женщина, так гордившаяся своим мужем, поставлявшая мне секреты из НАТО, некоторые из них, я уверен, спасли мне жизнь.

— Ты же был на стороне НАТО, как я могла поступить иначе?

— Теперь я на более великой стороне. Сейчас бы ты мне помогла?

— Смотря в чем, мой муж. Не отрицаю, ты умеешь убеждать. Услышав твои слова, мне не терпится тебя увидеть. Ты всегда был человеком необыкновенным, это признавали все, даже те, кто не одобрял твои действия...

— Например, мой друг, мой бывший друг, Гарри Лэтем,твой нынешний любовник!

— Ты ошибаешься, Фредди. Гарри Лэтем мне не любовник.

— Лжешь! Он все время увивался за тобой, ждал, когда появишься, спрашивал меня.

— Мы достаточно долго прожили вместе, чтобы ты не знал, когда я говорю правду! В конце концов, это твоя профессия, ты сто раз слышал, как я врала ради тебя... Гарри Лэтем мне не любовник. Повторить?

— Нет! — Единственное слово эхом отлетело от невидимых стен. — Кто же тогда?

— Тот, кто взял себе его имя.

— Зачем?

— Потому что ты хочешь, чтоб твоего друга Гарри убили, а Гарри этого не хочется. Как ты мог,Фредерик? Гарри любил тебя, как... как младшего брата.

— Я тут ни при чем, — тихо произнес бестелесный голос Гюнтера Ягера. — Гарри проник в наш штаб в Альпах. Он был нужен для эксперимента. Мне оставалось только дать согласие.

— Какого эксперимента?

— Медицинского. Я толком и не понял его сути. Траупман, однако, очень загорелся, а против Ханса я пойти не мог. Он был моим наставником, это он дал мне то положение, какое я сейчас занимаю.

— Какое положение, Фредди? Ты действительно новый Адольф Гитлер?

— Странно, что ты его упомянула. Я читал и перечитывал «Майн кампф» и все биографии, какие только сумел найти. Представляешь, насколько были похожи наши жизни, по крайней мере до вступления в наши ряды? Он был художником, и я в своем роде тоже им был. Он был безработным, и мне это грозило. Его отвергла австрийская лига художников и архитектурная академия якобы из-за отсутствия таланта — бывшему капралу некуда было податься, и у меня то же самое. Кто нанимает таких, как я? Мы оба сидели без гроша, у него вообще ничего не было, а я продал все бриллианты, чтобы спасти себе жизнь... Потом в двадцатых кто-то увидел, как какой-то радикал на улице страстно и убедительно кричит о несправедливости социальных условий, а много лет спустя кто-то другой наблюдал за красноречием первоклассного бывшего агента-провокатора, который раньше одурачил даже их. Такие люди очень ценны.