Дэн Абнетт - Инквизиция: Омнибус
Гхейт принюхался, игнорируя открывающийся вид, и с наслаждением вдохнул полной грудью холодный воздух, незамутнённый годами подземной фильтрации, как воздух Церкви. Ему хотелось бы выходить на поверхность почаще.
— А! — воскликнул Кардинал, глядя куда-то мимо него. — Вот вы где. Взять его, пожалуйста.
Группа фигур толпой вышла из темноты, оказавшись рядом с Гхейтом раньше, чем он смог заметить их присутствие. Газовый свет выхватил из темноты металлические стволы и приклады, простую серую ткань форменных военных шинелей и шлемы.
— Штурмовики, — осознал Гхейт, тревожные мысли пронеслись в его голове. — Верные слуги Иссохшего Бога.
Он с шипением подался назад, голова закружилась. Он ругал себя за глупость, с которой доверился Кардиналу.
— Ублюдок! — закричал он, огромный комок гнева запузырился в его груди. — Имперский ублюдок!
Инстинктивно он раскрыл челюсти, расправляя скрытый набор острых клыков, которые сдвинулись с механическим клацанием. Его вторичный язык — цепкое жало с крючьями и шипами — упруго развернулся. Он оскалился на приближавшихся солдат, его тело и душа горели от дикого отчаяния.
— Эй, — раздался голос за его спиной. — Обернись.
Приклад хэллгана — его держал как дубину самый первый член второй группы солдат, которая подкралась к нему со спины — ударил его с точностью опускающегося молота. Его развернуло и он упал на землю.
Спокойный голос, теряющийся в свечении тумана боли и ярости, спросил. — Отлично. Я надеюсь, вы притащили клетку?
— Конечно, мой господин.
Гхейт скалясь попытался сесть прямо.
— Присмотри за ним. — сказал голос. Манера говорить, при которой он растягивал слова, жгла мозг Гхейта. — Уж будь уверен, он ещё та шельма.
Приклад снова навис над его лицом, всё ещё в крови от первого удара, и когда он опустился, Гхейт потерял сознание и погрузился в желанный мрак сна.
Ночная жизнь Гариал-Фолла — бесконечная человеческая мантра трагедий и триумфов в любое другое время — этой ночью была отмечена неопределённостью: диссонансная нота, которая осталась незамеченной гражданами, чья жизнь была ограничена, как будто знакомая мелодия была сыграна на полтона ниже. Броуновское движение кутил и пьянчуг, шлюх и жигало, праздношатающихся уголовников и мелких воришек: везде и всюду двигалось и набухало что-то тёмное, какое-то еле заметное изменение поведения, которое распространялось по городу как невидимая волна.
По тёмным аллеям спешили закутанные в плащи с капюшонами фигуры, в одиночку и группами. Заторможенные торчки прекращали дебильно расхаживать по улице, заглядывали, казалось, в случайную дверь, и затем продолжали своё бессмысленное шатание, как будто ничего не произошло. Здесь ватага юнцов проверяла достаточно ли пуста улица, прежде чем переправить тяжелые ящики с одного склада на другой; в другом месте богато одетый бизнесмен неуклюже падал на дорогую шлюху, при этом исподтишка передавая ей клочок пергамента.
По всему городу индустрия секретов и заговора росла и ширилась, а если обычный гражданин что-то и замечал, он мгновенно принимал это за какую-то подпольную сделку; ещё одно серое дельце; ещё одно преступление в городе, который за прошедшие годы привык к коррупции и лени.
Тихо и тайно, скрываясь за мириадами странностей и безумий сопровождающих жизнь в улье, конгрегация Матери выползала из своих дыр и начинала всерьёз готовиться, наполненная божественным предназначением.
Гхейт прорывался к бодрствованию с жестокостью граничащей с безумием. Как ребёнок нетерпеливо ждущий своего рождения, он завывая разорвал холодную тень своего сна, каждая мышца сжалась, каждый нейрон горел жаждой мести. В слизи своей унаследованной памяти он нашел излишек хищных инстинктов и реакций, и даже до того как туман сна спал с его глаз, личность его намеченной жертвы выкристаллизовалась в его мозге.
Предатель. Враг. Арканис.
Он кричал и выл, выпучивал глаза и трясся, предательство, вероломное как опухоль, запустило метастазы во все его мысли. Его чувства заполонили враждебные образы: калейдоскоп картинок, звуков и запахов; любой и каждый из них сосредотачивался на опознании и испепелении его цели.
Со всех сторон его окружала аудитория, задранная вверх как стены какого-то населённого кратера, стоялый воздух и ленивое перемещение пыли подчёркивали очевидную древность залы. Со всех сторон ряды и колонны вопрошающих лиц уставились на него; иссохшие черты лиц и безжизненная кожа, казалось, великолепно подходили к архаичному окружению: продукт своего собственного застоя.
Поначалу Гхейт принял собравшихся за статуи, или окоченевшие трупы: гротескные гомункулы собранные по какому-то кошмарному плану, густые брови нахмурены, пыль оседает на их заплесневелых одеждах. Но нет. Когда к нему вернулись чувства, их совместный запах ударил его как молот — эту вонь людского собрания спутать с чем-то ещё было невозможно: все эти запахи пота и разложения, газов и отрыжки, дорогих дезодорантов и крошек, оставшихся от недавних трапез.
Помимо этого, при каждом его движении — а он скалился и извивался — толпа почти незаметно вздрагивала, собравшиеся обменивались тревожными взглядами, не сумев сохранить маску отрешённости перед лицом подобной первобытной ярости. Значит, они его боятся. Хорошо.
Однако, гораздо более тревожащей была явная его неспособность действовать. Его мышцы кипели, заставляя выпростать руки с выпущенными когтями, разрывая и кромсая, круша жилы и выворачивая эти артрозные мешки с кишками; выпуская на волю внутреннего монстра, наслаждающегося бойней… Он мог видеть это мысленно, мог почти почувствовать металлический привкус кровавого тумана висящего в воздухе, почти слышал задушенные крики своих жертв.
Но, нет. Он был парализован. Заперт в клетке из адамантиевых прутьев и оков. Его руки были так туго примотаны к его груди, что каждый вздох вдавливал локти в бока, а каждый выброс адреналина впустую выходил из его металлической тюрьмы. И уж совсем плохо было то, что его вопли были еле слышны — не более чем слабое блеяние капризной овечки. Металлический вкус толстого проволочного кляпа наполнял его рот. Кляп был умело загнан за клыки, сковывая шипастое продолжение его языка. Он впустую ругался и скалился; цветастая брань терялась в ничего не значащем бормотании.
Он был препаратом. Проклятым Матерью экспонатом.
Проснувшаяся осторожность прогнала последний клочок тумана, затмевающего сознание, и он понял, где он находится. Даже будучи ребёнком Катакомбной Церкви, взращенным сообществом, удалённым от самого улья под куполом, он много слышал о Тороидальной Зале. Плюрократия, демонизированная многими поколениями его предшественников, была символом всего того, что Гхейт привык презирать: неэффективность, мелочность и ханжество, раздутое высокомерие и декаданс. Слепая вера. Жестокость. Он понял, что схвачен теми самыми врагами, которых его с самого детства учили ненавидеть и бояться. Они буравили его своими глазами со всех сторон и его завывания и ярость утихли, он замолчал, тихий и угрюмый. Его как насекомое разглядывали в лупу те, кто был наделён властью.
— Ты закончил или как? — знакомый голос разрезал тишину.
Гхейт окаменел, мгновенно узнав сардоническую тягучую манеру говорить. Кардинал. Его пурпурные одежды с шуршанием появились в поле зрения Гхейта, безволосая макушка блеснула в ярких лучах ламп, заливающих пол зала. Он слегка изменился: бледность кожи — характерная черта примации и малигнации — исчезла, заменённая более тёплым оттенком кожи, гораздо более человеческим. Гхейт скривил губы, его тошнило от того, что его обманули при помощи такой простой вещи как слой макияжа.
Гхейт увидел отряд гвардейцев из десяти человек, видимо тех самых, что связали его. Они стояли на равных расстояниях по внутреннему периметру зала. Арканис прохаживался по мраморному полу с бесстрастностью конферансье; владелец цирка устроивший представление пораженной публике.
Гхейту хватило ума замолчать и не развлекать их дальнейшими вспышками ярости. Глубоко внутри, там куда не доставало даже пристальное внимание плюрократов, он вопил и мысленно рвал на части высокомерного предателя.
— Как я уже говорил, — сказал Арканис, с ехидной улыбочкой обращаясь к дряхлым политиканам, — моё расследование дало крайне тревожные результаты…
— Среди моих священных обязанностей Кардинала, пожалуй самой неприятной является забота о безгрешности моей паствы. Я прилетел на эту планету, сэры, по делам, которые могут показаться несущественными. Несостоятельность администрации Собора, трудности сбора денежных средств, плохое отправление церемоний и другие подобные факты.
— Сэры, я служу возлюбленному Императору — благословенно имя его — так давно, что уже и не помню насколько давно. Такого рода деградация и разложение знакомы мне. Я встречал их в прошлом слишком часто, чтобы теперь игнорировать. Я пришёл сюда, джентльмены, в надежде что мои подозрения не найдут подтверждения, что я могу отбросить их как симптомы паранойи и фанатизма.
