Энди Оукс - Глаз дракона
— Так что он изучает?
— Он учится на первом курсе на кафедре политики.
— Политика…
Она чувствует улыбку на лице.
— …вы даёте ему крайне подходящие уроки, товарищ. Если хочешь заниматься политикой, лучше заранее испытать, что это такое — когда тебя ебут…
Он отпивает кофе, краски постепенно, волнами возвращаются на его лицо, но вонь боли и злости не слабеет. Жёсткие переговоры. Давления не бывает мало. Она вытаскивает из папки маленький конверт, открывает его. Протягивает товарищу документ. Бальзам на ожог.
— …деньги уже лежат в Тайпэй, банке Тайваня, на улице Чунчин. Номер счёта прилагается.
За единственной цифрой стоит длинный ряд нулей. Он никогда не видел столько нулей. Товарищ Дунь поднимает взгляд, видит огонь у неё в глазах.
— Скажите мне, что вы требуете, посредница?
«Требовать»… странное слово для политика. Она давно усвоила урок. Ничего не требуй. «Настаивай».
Записка уже готова. К этому мгновению вела долгая дорога. Два имени, очень простых, накарябаны ручкой. Чёрным по белому. Товарищ поймёт, зачем их написали на полоске бумаги. Слова не нужны. Буквы лишь добавят туману, слоги собьют с толку. Он поймёт, что с ними делать.
ЧАРЛЬЗ ХЕЙВЕН
СУНЬ ПИАО
Она встаёт, толкает записку к нему. Расстёгивает дипломат. Знает, что внутри уже лежат цены на человеческие сердца… цена на тысячу человеческих сердец оптом. Ждёт того мгновения, когда он прочтёт записку. Видит понимание, вспыхивающее у него в глазах, как лесной пожар. Идёт к двери. К лифту. Умирающее солнце запуталось у неё в волосах.
Барбара отказывается от уюта лимузина, открывшего перед ней двери. Идёт пешком. Чананьцзе. Цзяоминьсян. Чананьдунцзе. Парк Народной Культуры. Наньхай. Нефритовый Бассейн. Выходит на тротуар, обнимающий Бэйхай, Северное Озеро. День превращается в ночь… и на всём вокруг остаётся лёгкий налёт золота. В какой-то миг ей кажется, что она видела Бобби, нагого, мокрого, на другом берегу озера рядом с Летним домиком Пяти Драконов. Он идёт по тротуару к Железной Стене. Смотрит на неё. Там где были его глаза — ничего. Лишь кровавые слёзы.
Видение… просто видение.
Глава 44
Дождь и неон…
Резкий поворот на Дунчжимэньнэйацзе. Машины полосами вытекают со Стадиона Рабочих… алые, лимонные, белые. Хвост к носу. Вертящаяся бензопила стали.
Глядя в зеркало заднего обзора взятого напрокат БМВ, Хейвен снижает обороты, съезжает на внешнюю полосу. Снова ощущение, что на него смотрят. За ним следят. Что грядёт какое-то важное, определяющее событие… и оно вот-вот разразится. Поднимается волна адреналина, он замедляется до скорости пешехода. Англичанин проводит рукой по лбу; пот, холодный и липкий. Наверно, он оторвался. Если «они» действительно существуют. В таком движении они не могут следить за ним. Он спокоен. Собран. Прикуривает сигарету. «Мальборо». Сладкий табак, сладкая Америка. Балласт отвязан, нагружен кирпичами и сброшен вниз. Он может себя поздравить. Последние шипы у розы вырваны, и без единого укола… не пролив ни капли крови. Но нехарактерная вязь смутной паранойи преследует его каждый час каждого дня, который он проводит в Пекине. Он выдыхает, стряхивает это ощущение, вливается в прямую ленту двухполосной дороги. Центральный аэропорт всего в двадцати пяти километрах впереди. Но даже никотин не может отогнать ноющее ощущение, что сейчас что-то произойдёт. Что-то плохое.
На дальней взлётной полосе аэропорта сейчас должны заправлять, вычищать и нагружать реактивный самолёт. Рейс СХ 251… и каждая миля по воздуху до Лондона, а потом, после пересадки, до Нью-Йорка, будет отмечена глотком виски.
Хейвен ведёт машину по медленной полосе. Спешить некуда, судьба не бабочка, не улетит. Мир — спокойный золотой сад, а он — золотой гость в нём. Он прикуривает очередную сигарету.
В большом зале ожидания Центрального аэропорта, через ткань тел указывает палец… бледный, с алым ногтем.
— Вон.
Убийцы, они живут среди нас. У них есть и другие роли. Они носят и другие шляпы. Отцы. Сыновья. Любовники. Когда-то они были и детьми. Малышами, выскальзывающими из чрева. Они — чьи-то соседи. Они едят. Они ходят на толчок. Плачут. Протискиваются мимо вас на рынке. Сидят рядом с вами в кино. Взмах ножа… работа. Натянутая верёвка… день в офисе. Выстрел из пистолета в переулке, меткая пуля снайпера… маринад и тыквенный суп.
Убийца, работа не хуже других. Ещё один шаг к пенсии. Ни пота, ни всплеска адреналина… даже пульс не сильно учащается. Они возвращаются в офис. Заполнять по три бланка. Затачивать карандаши. Пополнять запас скрепок. Работа сделана. Они уходят вовремя, чтобы встретить детей из школы. Целуют их в лоб. Несут коробки из-под завтрака. Спрашивают, как прошёл день. Папочка.
Убийцы… они живут среди нас.
Они стоят рядом двадцать минут, молчат, а потом он трогается с места. Портфель и брюшко. Пожилой, во френче. Медленно идёт к залу отлёта, но только тогда, когда объявляют самолёт. Рейс СХ 251 до Лондона.
Люди поднимаются с красных пластмассовых стульев. Немнущиеся слаксы и удобные ботинки. Запах отельного мыла. Несут хозяйственные сумки, набитые тёмным рисовым алкоголем, который никто никогда не будет пить. Вот он медленно поднимается, серый шёлк и золото. Идёт на фоне стали и стекла… Хейвен. Становится в конец очереди. Спешить некуда. Судьба не бабочка, никуда не улетит.
Ногти у губ. Алое на алом. Она смотрит, как пересекаются серый с чёрным. Убийца за работой, в чёрном. Подходит к цели, в сером. Портфель бьёт в бок бедра англичанина. В этот миг мелькает другая рука, сжимающая серебряную молнию… рывок, удар. Трёхкубовый подкожный шприц выпускает своё содержимое в онемевшую ногу. Хейвен переминается. Трёт бедро. Ругательства извиваются на распахнутых губах, направленные в спину пожилого шанхайца в чёрном френче, который идёт, вразвалочку, к дверям. Сталь и стекло. Открываются. Закрываются. Секунды, всего секунды… и он потерялся в толпе.
Очередь движется. Стюардессы в красном. Приклеенные улыбки. В дыхании — запах имбиря. Протянуты наманикюренные руки. Англичанин лезет в пиджак за посадочным талоном, но у него уже кружится голова. Зов, который нельзя пропустить мимо ушей. Расплывается от ноги. Глубоко. Уверенно. Тёплое онемение сосредотачивается в центре лба. По ту сторону глаз. Мир наклоняется. Опрокидывается. Суета. Сильные удары. Белое на белом. Шлепок, когда пол бьёт его наковальней одинаковых, ровных мраморных плит. Тут же над ним склоняются лица. Стационарная орбита озабоченности на куполе собора; далёкие шары света. Он думает, что звёзды, наверно, и вправду сделаны из прессованной стали. Смотрит на губы, произносящие слова. Но ничего не слышит. Мир и всё, что в нём содержится, заключён за стеклянной стеной. Голова падает набок. Ботинки, стулья. Пол. Убегает вдаль, по всему залу отлёта. И всё ближе и ближе, вспарывая эту плоскость, к нему бегут два человека по разные стороны от больничной каталки. Хром. Такой яркий. Такой яркий. Он чувствует, как слюна течёт из угла губ. Бежит по щетине. Пузырящийся поток льётся на шёлковый воротник. Он чувствует, как его поднимают. Подушку подтыкают под голову… она похожа на бетон. На него набрасывают самолётное одеяло, оно весит как каменная плита. Пятно на пятне. Всё отдаляется. Яркий свет. Мягкие края. Всё стачивается об облезлую хромировку. Только когда он ощущает поток мочи, его кишки скручивает настойчивое тепло паники, распространяющее острую вонь, запах его собственного говна… как он понимает. И с этой мыслью к нему приходит крик, но теперь он заперт у него в голове. Его мир, исключительно его. Он никак не может передать информацию за пределы собственной кожи. Мышцы расслабляются, ингибиторы… действуют всё сильнее. Выключатель за выключателем, его тело угасает. И всё время он проигрывает, раз за разом, даже в океанических глубинах первоначальной паники… чёткое движение убийцы. Убийство. Ленивая походка человека в чёрном френче, уходящего к дверям зала отлёта. Он никуда не торопится. Он ни о чём не волнуется.
Профессиональный удар. Немая смерть пришла к нему с такой эффективностью. Можно ей удивляться, даже восторгаться. Острое любопытство ещё не оставило его. Интересно, что они использовали… Смесь № 2? Он бы улыбнулся, если бы мог… иронии этого. Ему впрыснули тот самый коктейль лекарств, который он сам помогал смешивать. Даже когда дыхание становится прерывистым, и он испытывает профессиональную гордость за мягкое воздействие. За холодную и систематическую безжалостность.
Он считает секунды, будто это его личный эксперимент. Секундомер и блокнот в руках.
ТРИ МИНУТЫ ТРИДЦАТЬ ДВЕ СЕКУНДЫ.
Это не Смесь № 2, иначе смерть бы уже завязала свой узел. Убийца, который не убивает? Толчок паники приковывает его к месту. Лекарство должно убивать, но не убивает? Его увозят. Увозят.
