Воля народа [litres] - Шарль Левински
Итак, на повестке дня стояло…
У Вайлемана всегда было предубеждение против людей, которые говорили «повестка дня», это был бюрократический язык, а он терпеть не мог бюрократов.
На повестке дня, сказал Маркус, стоял один вопрос: промедление смерти подобно, для партии и тем самым для страны. Естественно, Моросани можно было бы переизбрать на ближайшем партийном съезде, и небольшой перевес голосов для выборов можно было бы набрать, но это раскололо бы конфедеративных демократов, а такой раскол, это, пожалуй, не надо объяснять Вайлеману, мог стать для партии смертельным.
– А так он стал смертельным только для Моросани?
Он тоже не находил хорошим то, что тогда произошло, сказал Маркус, его отец может этому не верить, он был просто шокирован, когда его в это посвятили. Воле нельзя было делать то, что было сделано, ни в коем случае, но раз уж это произошло и ничего нельзя было изменить, и если подумать о том, что Воля сделал потом как партийный президент, сколько позитивного он совершил для страны, больше, чем Альфред Эшер или генерал Гуисан, принимая во внимание результаты его политики, которые всё-таки следует положить на чашу весов, и прежде всего: если подумать, какие были бы последствия, если бы тогдашние события вышли на поверхность, стали общеизвестными, это могло бы вызвать катастрофу, так точно, национальную катастрофу, и поэтому…
– Поэтому? – спросил Вайлеман, когда его сын вдруг замолчал.
И поэтому, если взвесить все за и против, бесстрастно и лишь с точки зрения блага страны, то было правильно, что в Управлении правопорядка есть подразделение, которое может вмешаться, когда возникает угроза стабильности в государстве, ведь управлять – значит, предвидеть. Такие события, как всеобщая забастовка 1918 года с её убитыми и ранеными, продолжал вещать Маркус, или молодёжные беспорядки восьмидесятых, такие события легко можно было предотвратить, если бы уже тогда существовали такие органы, система раннего обнаружения с возможностью вмешаться до того, как проблема полностью выйдет из-под контроля.
– И Дерендингер был такой проблемой?
– Как я уже говорил: поначалу я ничего об этом не знал. Но в НиО придерживались того мнения…
– Наблюдение и охрана. Какое невинное название.
– …того мнения, что Дерендингер мог послужить спусковым механизмом чего-то опасного, это грозило полной потерей доверия среди населения, государственным кризисом, и всё лишь потому, что упрямый старик…
– Я тоже упрямый старик, – сказал Вайлеман.
– …поскольку такой фанатичный разоблачитель не держал в голове ничего другого, кроме как ещё раз, последний раз в своей жизни создать громкий газетный заголовок, и его невозможно было ничем сбить с этого пути. Ты должен мне поверить, попытки действительно были.
– И после того, как сбить его с пути не удалось…
Быть в ответе за страну, сказал Маркус, это всегда означает сопоставление благ, на свете существует не только белое и чёрное, и иногда тебе приходится, преследуя высшие интересы, принимать решения, которые лично тебе неприятны, но что поделаешь.
– Как это подразделение, преследуя высшие интересы, приняло решение уничтожить Дерендингера. Извини: нейтрализовать его. Дерендингер и я в этом равны.
Маркус встал и принялся соскребать со стен остатки клейкой ленты, так сосредоточенно, будто в этот момент для него не могло быть ничего важнее. Некоторое время не было слышно ничего, кроме царапанья его ногтей.
В конце концов молчание прервала Элиза.
– Да, это правда. Это был план НиО. Но Маркус не допустил этого. Он этому воспрепятствовал. Насчёт Дерендингера он уже никак не мог повлиять, но с тобой…
– Уж не ожидает ли он, что я буду его благодарить за это?
– Это могло стоить мне должности, – сказал Маркус, не поворачиваясь.
– Ах вон оно что, – сказал Вайлеман. – Это, конечно, меняет дело.
49
Он перепробовал всё, чтобы смягчить ситуацию, объяснил Маркус, действительно всё, что только было возможно. Во-первых он, как уже было сказано, поставил всё на то, чтобы отпугнуть Вайлемана, инсценировал зловещую картинку с трупом Дерендингера на улочке Шипфе и силой авторитета Управления правопорядка обязал полицию поддержать нелепую теорию прыжка с Линденхофа, даже организовал свидетеля, который якобы видел падение, то был сценарий с таким множеством очевидных прорех, что такой опытный журналист, как Вайлеман, очень легко усомнился бы, это и являлось целью всего этого упражнения, Вайлеман должен был задуматься о том, что здесь прикрывается убийство, и…
– Это и было убийство, – сказал Вайлеман.
– Нейтрализация, – поправил Маркус.
– Не имеет смысла спорить об этом, – сказала Элиза.
Не важно, как назвать то, что они тогда организовали на Шипфе – «В кратчайшее время!» – сказал Маркус уже во второй раз, было заметно по нему, как он горд эффективностью своих органов, – весь этот кровавый спектакль имел одну совершенно практическую цель. Всякий разумный человек – «Но ты ведь не разумный человек!» – после этого держался бы от этого дела подальше, и всё было бы хорошо.
Но поскольку они не могли знать, действительно ли Вайлеман среагирует именно так, а прежде всего потому, что у них не было информации о том, что конкретно Дерендингер рассказал ему на Линденхофе – «наши люди наблюдали ваш разговор, но не подошли достаточно близко, чтобы подслушать, – потому что они – «в твоих же интересах» – хотели быть уверены, что ситуация под контролем, и они тогда разработали идею, чтобы Элиза под каким-то предлогом вошла с ним в контакт и…
– Момент! – сказал Вайлеман. – Это нелогично. Если Элиза должна была меня всего лишь расспросить о том, что я узнал от Дерендингера, зачем она тогда сподвигла меня продолжать розыски? Ведь это было то самое, чего вы не хотели. Она же просто подтолкнула меня к этому.
Маркус улыбнулся, той самой улыбкой, которая ещё в детстве появлялась у него на лице, когда его родители в какой-нибудь дискуссии опять оказывались в проигрыше.
– Тебе как шахматисту следовало бы знать, что иногда целью хода является совсем не то, что видишь на первый взгляд. В данном случае это была идея Элизы.
То, что Маркус говорил теперь «Элиза», а не «Элизабет», ясно показывало, как он был горд ею.
