Мануэль Монтальбан - Галиндес
– Проходите, сеньорита. Я вас жду.
Женщина отпускает такси у озера Сабаль; она раскраснелась: опаздывая на пятнадцать минут, последние двести метров она идет очень быстро, почти бежит. Старик держится уверенно и отчужденно; бормоча извинения, женщина пытается поместиться в крохотной машине.
– Не надо извиняться из-за опоздания: мне было просто добраться сюда, а вам нет.
– Нет, я виновата, – настаивает женщина. – Я не думала, что аэропорт так далеко, и задержалась там, глазея по сторонам, как будто никогда не видела аэропортов.
– Это очень красивый аэропорт, один из самых современных в Соединенных Штатах. Обратите внимание, что я говорю с вами на языке моей матери, по-испански: о том, ради чего мы встретились, лучше рассказывать по-испански. Прежде всего, дорогая, хочу вас предупредить, что дон Анхелито я только для вас: тут меня все знают как Вольтера О'Ши Сарралуки. Люди моей судьбы в какой-то момент забывают о своем настоящем имени. Но вы можете называть меня просто Анхелито, – так называл меня Хесус все те двадцать лет, что мы с ним были рядом. Это долгая история любви и ненависти, которая началась еще во время войны в Испании и закончилась в тот день, когда я был вынужден согласиться на то, на что не хотел соглашаться. Вы любите кошек, сеньорита?
– Я обожаю животных.
– Значит, у вас доброе сердце. Людям, которые не любят животных, нельзя доверять. Я живу один и занимаюсь только моими кошками и воспоминаниями, которые я обещал нью-йоркскому издателю Ли Гёрнеру, очень молчаливому человеку. Про него говорят, что за двадцать лет он не произнес и полдюжины слов. Это мой большой друг, и он хорошо знает мою жизнь. Он уже много лет уговаривал меня написать воспоминания. Последний раз мы с ним встречались в Нью-Йорке, в отеле «Дорал» на Седьмой авеню. Он, почти не произнеся ни слова, вырвал у меня обещание написать их. Зато я все время болтал и главным образом – о бейсболе. Это при том, что я в нем ничего не смыслю. Не знаю, поймете ли вы сложный ход мыслей Ли Гёрнера, но он считает, что я – один из главных свидетелей всех исторических процессов на Карибском побережье за последние полвека. И это действительно так, не буду скромничать.
– Знаете, я задыхаюсь в машине от жары.
– Сегодня плохой день. В Майами бывают такие дни, когда невозможно дышать из-за влажной духоты.
– Раз уж у нас закрыты дверцы, может, мы включим кондиционер. У вас есть ключи от этой машины?
На лице старика промелькнула растерянность, но он тут же опять придал ему бесстрастное выражение и твердо сказал:
– Я никогда не держал в руках ключей от машины. Я не умею водить: меня отвозят и привозят. Майкл ушел, потому что мне не хотелось никаких свидетелей нашей встречи. Ключи у него.
– А окна мы тоже не можем опустить?
– Нет.
– Тогда, может, приоткроем дверцу?
Старик жестом великодушно разрешает ей открыть дверцы машины. Он откашливается и снимает темные очки. У него слегка влажные глаза, когда он ласково оглядывает женщину. У нее большие голубые глаза, веснушчатое лицо.
– Вы именно такая, какой я вас и представлял.
– А какой вы меня представляли?
– Как одну из тех американок, которые вечно за что-то борются и чего-то требуют: всеобщего избирательного права, оправдательного приговора для Сакко и Ванцетти, помощи испанским республиканцам, запрета атомной бомбы, осуждения агрессии в Никарагуа, разрешения абортов. И мне было нетрудно представить вас, потому что я такой же. Как только я увидел вас, сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы канул в бездну, – и вполне заслуженно… Глядя на вас, я узнаю самого себя, молодого идеалиста, который боролся за все возвышенные идеалы своего времени. Сандино? И я отправляюсь в Никарагуа бороться против местных касиков и американцев. Война в Испании? В Испанию, сражаться на стороне Республики! Международный фашизм? Анхелито вступает в ряды французского Сопротивления, я даже в Югославии сражался, вместе с Тито. Но па-саран! Они не пройдут! И они не прошли. Впрочем, это впечатление обманчиво. Фашизм везде пустил корни, даже в глубине наших сердец. Я не один раз говорил Пассионарии: «Долорес, они не прошли через главную дверь, но пробрались через заднюю». Как там Пассионария? Вы ведь прилетели из Мадрида, и я слышал, что она стала совсем плоха. Но мы отвлеклись. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – и Вольтер, простите, дон Анхелито, боролся за него. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, организуют кампании под лозунгом «Руки прочь от Никарагуа!». Мы особая раса, духовная раса, мы – освободители по натуре. Я был уже немолодым человеком, но отправился в Перу помогать генералу Веласко Альварадо проводить социалистические реформы, преобразовывать страну. Прочтите это взволнованное письмо, которое мне прислал генерал. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, в вашей родной стране, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». Это – мои верительные грамоты, и с этих моральных позиций – высоких, несмотря на мой маленький рост, – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ах, если бы у меня была такая внучка, как вы! Простите, я расчувствовался, но с возрастом мышцы теряют свою упругость, особенно те, что регулируют выделение слез. Но скажите мне, деточка, вы понимаете, в какую историю вы влезли?
Женщина слушает его, но ни взволнованный голос, ни идеи старика не производят на нее особого впечатления. Ее раздражает необходимость сидеть взаперти в душной машине, и, слушая, она то и дело поглядывает на зеленый парк, на канал, огибающий небольшой островок, скорее всего – искусственный.
– А что, мы можем разговаривать только в машине?
– Пока да. Пока мы подходим к главному. И только потом мы можем спокойно разговаривать где угодно: даже если нас будут подслушивать, они все равно не поймут, о чем мы.
– А кто может нас подслушивать?
– В каком году был похищен Галиндес? Впрочем, что я спрашиваю! Нет, нет, не подсказывайте мне: он был похищен 12 марта 1956 года. Прошло почти тридцать лет. Знаете, в той операции принимали участие двадцать-тридцать человек в возрасте от двадцати до восьмидесяти лет. Если вы вычтете тех, кого неизбежно вычеркнула сама жизнь, то поймете, что живы сейчас только те, кому тогда было от двадцати до пятидесяти лет. Сегодня им от пятидесяти до восьмидесяти. Вы понимаете? Персонажи вроде Эспайлата, Трухильо, де ла Маса, Мёрфи и им подобных давно на том свете, жарятся в аду или живут на страницах книг, написанных о деле Галиндеса. Но роль американской стороны в этом деле никогда до конца не раскрывалась; осталось неясным также, какую роль сыграло ЦРУ. И пока ФБР изо всех сил старалось выяснить судьбу своего агента Рохаса, – другими словами, Галиндеса, – ЦРУ помогало Трухильо выпутаться из неприятной истории, пока этот кретин не угрохал Мёрфи. Тут уж, как принято у янки, в дело вмешался сенатор от штата, откуда родом Мёрфи. Вы ведь половине человечества горло зубами перегрызете, если речь идет о защите интересов одного из ваших граждан. У вас менталитет настоящих торгашей, для которых клиент всегда прав. Как вам понравился полковник Аресес? Стоящий человек. Мы с ним уважаем друг друга, и это при том, что воевали в разных лагерях: я вместе с Бетанкуром, Гомесом Марином, Фигересем и Кастро в составе «Карибского легиона», а он в секретных спецслужбах Трухильо. Мы с ним встретились в Маракаибо в… Ох, что за память стала! Куда она девается, эта память? Шекспир был прав, когда говорил, что память иногда изменяет нам, или что-то в этом духе. Итак, мы встретились с полковником Аресесом, и, хотя мы и принадлежали к разным лагерям, нам надо было обсудить один деликатный вопрос. Я тут же почувствовал, что он хочет навести мосты, и я охотно ему помог. «Разве такой тонкий и умный человек, как вы, может служить такому невежественному диктатору?» Я боялся, что он схватится за пистолет, потому что доминиканские военные чуть что – сразу выходили из себя и хватались за оружие. Но нет, он только опустил глаза, и мне сразу все стало ясно. Через два часа он уже был полностью в моих руках, то есть в наших; он и сейчас работает в нашей агентуре. Я не имею права говорить вам, что это за агентура, могу сообщить только, что мы следим за всеми контрреволюционными вылазками в Центральной Америке. Следим отсюда, из Майами, откуда и экспортируется контрреволюция во все страны. Я очень хорошо знаю этот город: ведь когда я приехал сюда, тут еще улицы не были заасфальтированы. Вам этот город, столица латиноамериканской контрреволюции, показался бы отвратительным. У меня в моем возрасте был выбор: я мог остаться здесь и ни во что не вмешиваться, жить как внутренний эмигрант. Вы же знаете: как сказал поэт, «нет успеха, сравнимого с успехом изгнания». Но я выбрал борьбу, борьбу и снова борьбу – именно так я всегда жил. Я был опорой наиболее радикальных гаитянских групп, помогал агентам Кастро проникнуть в контрреволюционные группы, да чем я только не занимался! В этом городе, который, по сути, не что иное, как американский ядерный авианосец, когда-то должны были показывать пьесу кубинской писательницы, живущей в Нью-Йорке. В Нью-Йорке, а это что-нибудь да значит! Ее звали Долорес Прида, и она придерживалась самых левых взглядов, хотя не была сторонницей Кастро. Пьесу включили в программу фестиваля кубинского театра, который проходил здесь, в Майами. Но реакция устроила такое, что пришлось отменить представление! Из-за этого понаехавшего сброда Майами стал совсем другим, это уже не тот город, который так любили Сэндберг и Капоте и где жили перебравшиеся сюда с севера богатые пенсионеры и бизнесмены-евреи либерального толка. В семидесятые годы все изменилось. Раньше здесь были очень сильны позиции «новых левых», под влиянием их идей были и школы, и институты. А потом понаехал весь этот сброд, бежавший от Кастро, все эти вшивые «контрас», и от прежнего Майами ничего не осталось. Недавно я разговаривал с одним доктором, не помню, каких наук, но не медицинских. Так вот, он мне сказал, что в Майами – лучшие во всей стране школы. А когда я его спросил, почему, он мне ответил: «Потому что тут нет левых». Ну разве это не прискорбное заявление? Во что превратился бы мир, если бы в нем не осталось левых? Разве может в городе не быть левых? Если бы восстал из гроба дон Хосе Марти, который столько сил приложил для того, чтобы кубинцы, бежавшие сюда от испанского империализма, обрели свое самосознание… Я рассказываю вам все это для того, чтобы вы поняли – я не сдался, хотя для человека, который, как я, всю жизнь был красным, ничего нет хуже подобного окружения. Ну, что поделаешь! Надо иметь мужество. Мы ведь не ищем легких путей. Не правда ли, Мюриэл?
