Мануэль Монтальбан - Галиндес
– Это были люди, погибшие при вторжении в Липерон в 1949 году: революционеры, которых расстреляли, как только они высадились на берег.
Возможно, этот человек утратил способность удивляться, или он поражен тем, что все эти воспоминания могут кого-то интересовать. Он показывает тебе письма Галиндеса к своему отцу, как показывают самое дорогое и заветное. Потом они говорят о сорока годах эмиграции и о том, что этих лет им никто не вернет, и никто не узнает их там, на родине. Галиндес в их рассказах похож на самого себя. «Он был такой веселый», – говорит Мария Убаго, а ее сын воссоздает этот образ, отталкиваясь скорее от фотографий и чужих воспоминаний, нежели от собственных впечатлений. Но он очень хорошо помнит Галиндеса – этого человека, который приезжал из столицы и привозил иногда сообщения о скором падении франкизма: союзники продвигались на всех фронтах. Женщине очень хочется, чтобы ты прислала им – если когда-нибудь напишешь об этой встрече, о всплеске ностальгии – свою работу, и она протягивает на листочке адрес, написанный каллиграфическим почерком: так учили писать за двадцать, нет, за сорок лет до твоего рождения. Таким почерком можно, потерпев кораблекрушение, писать письма при сумеречном свете тропиков, а потом запечатывать их в бутылку темно-зеленого стекла. Вы молча проходите через гостиную, где молча сидят остальные обитатели дома. Они или научились оберегать себя от саморазрушения, к которому ведут жестокие воспоминания, или, наоборот, разрушают себя сами, отказываясь вспоминать. Тебе грустно, ибо печальна эта гравюра из жизни робинзонов – спальня, так похожая на испанские спальни. Ты прощаешься с Хосе Исраэлем и Лурдес, которые обещают помочь тебе пройти крестный путь Галиндеса: отвезти тебя завтра в те места, где оборвалась его жизнь. Ты отказалась поужинать с ними, сказав, что еще сыта и тебе надо привести в порядок записи. На самом же деле ты хочешь как можно скорее оказаться в отеле, чтобы узнать, исполнились ли туманные намеки полковника. На террасе твоего номера одуряюще пахнет тропическими цветами, и оркестр внизу подтверждает твоим раскрасневшимся соотечественникам, что рай возможен. Бассейн подсвечен, и ты бы нырнула в него прямо с террасы – в эту прохладную, прозрачную воду, которая ничего не скрывает, если бы не пять этажей, отделяющих тебя от бассейна. И тут кто-то тихо стучит в твою дверь, и ты, собираясь открыть ее, наступаешь босыми ногами на листок бумаги, просунутый под дверь. Ты поднимаешь его, но из-за этой заминки коридор, когда ты, наконец, открываешь дверь, уже пуст. Ты запираешь дверь и накидываешь цепочку. «Как мы и договаривались, с вами свяжутся. В точности следуйте указаниям. Не выходите из номера, пока вам не позвонят по телефону». Подпись – Данте Лафорха Кампс. Недостающее звено. Теперь ты – в центре треугольника, образованного полковником, рябым человеком и этим Лафорха, который обещает тебе загадочные послания. Дожидаясь их, ты записываешь свои впечатления от этого дня и задумываешься, как точнее определить чувство, охватившее тебя сегодня в море. «Ты на острове, – говоришь ты себе, – и у тебя, как и у всех, клаустрофобия, о которой говорила сегодня Лурдес. Ты даже не на острове, ты – в стране, которая занимает половину этого острова…» И тут резко звонит телефон.
– Госпожа Колберт? – Голос немного деланный, словно старик пытается говорить, как ребенок, или ребенок – как старик. – Мне кажется, у меня есть факты, которые могут быть вам интересны. Эти факты – связующее звено между тем, что произошло в Санто-Доминго, и тем, что произошло здесь, в Соединенных Штатах, а точнее, в Майами, где был разработан план, касающийся Рохаса. Вы понимаете, что я имею в виду. Но совершенно необходимо – ради вашей безопасности, – чтобы вы приехали в Майами как можно скорее и чтобы никто не знал о вашем отъезде из Санто-Доминго. Все подготовлено, чтобы ваше отсутствие осталось незамеченным.
– А мои друзья тут, на острове? Они завтра за мной заедут.
– Все предусмотрено. Спуститесь к портье и заберите у него бумаги, которые вам помогут. Я дам вам только один ориентир, потому что я рискую головой: меня зовут Анхелито. Вам никогда не попадалось мое имя в ходе ваших исследований? – И голос замолкает, слышится звук, будто человек вбирает в себя воздух, а потом голос в трубке поет по-баскски:
Eusko gudariak géraEuskadi askatzekogerturik daukagu odolabere aidez emateko…
– Выйдите на террасу. В мои времена «Шератона» еще не существовало, но я приблизительно знаю, где он находится. Неподалеку от того места, где стоит теперь эта гостиница, мы часто гуляли с Рохасом, разговаривая о Басконии. Я был там, когда они пришли за ним. Там. Да, вы правильно понимаете, что значит это «там» – в доме № 30 по Пятой авеню. Вам достаточно? Спуститесь к портье. Вам нужно только спуститься к портье и в точности следовать инструкциям.
Он вешает трубку, и щелчок возвращает тебя к действительности. Сначала тебе показалось, что все это тебе снится. Но этот голос… Человек явно пытался его изменить и говорил по-английски с испанским акцентом, иногда вставляя испанские фразы, причем без всякого латиноамериканского акцента. Ты еще пытаешься представить себе, как должен выглядеть твой собеседник, когда понимаешь, что стоишь внизу, перед портье, и спрашиваешь, есть ли что-нибудь для тебя. И он протягивает тебе пухлый конверт, причем достает его откуда-то снизу, не из твоей ячейки.
– Мне сказали, что вы сейчас спуститесь за ним.
Ты вскрываешь конверт, только оказавшись в своей комнате и заперев дверь – заперев как следует и накинув цепочку. Вскрываешь конверт и достаешь билет Санто-Доминго – Майами в оба конца: утром туда, вечером обратно. Всего один день – один день, и все прояснится. Билет выписан на имя Гертруды Дрисколл; кроме него в конверте оказываются паспорт на имя Гертруды Дрисколл с твоей фотографией, план Майами с указанием места встречи и предупреждение: «Самое главное, не говорите ничего супругам Куэльо. Это не ради вашей безопасности, а ради безопасности ваших друзей и нашей. Придумайте какой-нибудь предлог и поставьте их перед фактом. Скажите им, что вы собираетесь на пляж. А послезавтра и вы, и все остальное будет на месте».
* * *Самолет приземляется точно в назначенное время. Робардс делает вид, что читает «Майами Геральд», внимательно изучает результаты опроса о законности действий «контрас» против Никарагуа. Их поддерживает абсолютное большинство опрошенных. Женщина кажется ему совсем юной; впрочем, может быть, она так молодо выглядит из-за своей худощавости. Узкая талия, широкие бедра, длинные ноги, все в веснушках, веснушчатое продолговатое лицо, ослепительно рыжие волосы, небрежная прическа. Женщина ведет себя как любой пассажир, впервые оказавшийся в этом аэропорту, но знакомый со многими другими: осматривается, ноги сами несут ее к выходу, а глаза с интересом рассматривают объявления, рекламные плакаты, обычные для живущего за счет туризма города. Робардс провожает женщину взглядом, стараясь угадать, что же у нее на уме. Она идет быстро и уверенно – именно так шагают одержимые к западне, которую сами себе устроили. Когда она подойдет в стоянке такси, к ней бросятся два таксиста, наперебой предлагая свои услуги. Кого бы из них она ни выбрала, это будет человек Робардса. Как только Мюриэл сядет в такси, он подойдет к оставленной на стоянке машине и на какое-то время судьба женщины перестанет его интересовать. Она дала таксисту адрес, но это довольно далеко, «у нас то преимущество, что отсюда можно ехать по прямой – сначала по проспекту Роберта Фроста, а потом по Федеральному». По дороге Мюриэл представляет себе место встречи и человека, с которым ей предстоит разговаривать. Наверное, это будет уединенное место, потому что в противном случае ей бы дали более подробные инструкции, а человек этот – наверняка старик, может, и глухой к тому же. И она смеется; таксист улыбается, не зная, что именно так ее развеселило. У поворота к Лейк-роуд стоит небольшая машина; она кажется пустой, но внутри, положив подбородок на тростниковую палку с кожаным набалдашником, сидит старый человек в темных очках и полотняной шляпе, чуть сдвинутой на правое ухо.
– Проходите, сеньорита. Я вас жду.
Женщина отпускает такси у озера Сабаль; она раскраснелась: опаздывая на пятнадцать минут, последние двести метров она идет очень быстро, почти бежит. Старик держится уверенно и отчужденно; бормоча извинения, женщина пытается поместиться в крохотной машине.
– Не надо извиняться из-за опоздания: мне было просто добраться сюда, а вам нет.
– Нет, я виновата, – настаивает женщина. – Я не думала, что аэропорт так далеко, и задержалась там, глазея по сторонам, как будто никогда не видела аэропортов.
– Это очень красивый аэропорт, один из самых современных в Соединенных Штатах. Обратите внимание, что я говорю с вами на языке моей матери, по-испански: о том, ради чего мы встретились, лучше рассказывать по-испански. Прежде всего, дорогая, хочу вас предупредить, что дон Анхелито я только для вас: тут меня все знают как Вольтера О'Ши Сарралуки. Люди моей судьбы в какой-то момент забывают о своем настоящем имени. Но вы можете называть меня просто Анхелито, – так называл меня Хесус все те двадцать лет, что мы с ним были рядом. Это долгая история любви и ненависти, которая началась еще во время войны в Испании и закончилась в тот день, когда я был вынужден согласиться на то, на что не хотел соглашаться. Вы любите кошек, сеньорита?
