Воля народа [litres] - Шарль Левински
И он на всё это попался, тупой как шахматист, в своей заносчивости прозевавший комбинацию с жертвой фигуры, уже мнивший себя победителем, и вдруг раз – слон, раз – ладья, и вдруг открытый шах и мат. Он вёл себя как последний шахматный «ротозей», да что там, такой идиот, как он, не дотягивал даже до «ротозея».
То, что он потом всё-таки приметил небольшое расхождение в статье Википедии, посвящённой Лаукману, не было его заслугой, не было никаком сыщицким достижением. Чистая случайность навела его на мысль раздобыть все романы Лаукмана, в том числе Всем боссам босс, и только поэтому…
Только поэтому Фишлин был теперь мёртв. Неужто Элиза и к этому имела какое-то отношение? А Маркус?
Есть вопросы, которые задаёшь только потому, что надеешься, вдруг что-нибудь придёт в голову, чтобы можно было ответить на вопрос «нет». Разумеется, оба они были причастны. Тот чужой мужчина в холле Вечерней зари, подумали они, наверное, на сей раз это не мог быть Вайлеман, который сейчас на пути в Женеву, у нас ведь есть данные по его мобильнику. То есть фамилия, указанная на визитной карточке, соответствует. И они послали кого-то, чтобы устранить Фишлина.
Что, естественно, означало, что и его собственная жизнь была в опасности. Считай, этой жизни больше не существовало.
А вы кивните.
Но почему Элиза была с ним так мила? Прямо-таки заботлива, да, именно это слово, причём не с той лживой заботливостью медсестры, не как у человека, который говорит: «Ну как у нас сегодня дела?», в действительности даже не интересуясь этим, а совершенно по-настоящему.
По-настоящему? Как будто он был в состоянии отличить настоящее от фальшивого, как назло именно он, всё время считавший себя суперкритичным журналистом-расследователем, великим раскрывателем тайн, и он же ловился на всё, принимал за чистую монету все её лживые россказни, секс-терапевт для пожилых пациентов и что там ещё, он ей не только верил, но даже размышлял, не станет ли он сам в один прекрасный день…
И тем не менее: он по-прежнему мог бы поклясться, что её дружелюбие не было наигранным. Надо смотреть человеку в глаза, он знал это по опыту, рот может улыбаться деланно, но в глазах это автоматически, человек на это не в силах повлиять. Её глаза улыбались, не так уж он отупел, чтобы не суметь отличить одно от другого.
И не улыбаются человеку, когда замышляют его убить. Или всё же не так? «Мои таблички, – надо записать, что можно жить с улыбкой и с улыбкой быть подлецом; по крайней мере – в Дании».
Жаль, что цитатами из классиков нельзя выиграть войну.
Сейчас она ушла за Маркусом, а его сын не будет с ним приветлив, он сам не знал, как это всегда получалось, разговор будет коротким, с обеих сторон, Вайлеман покажет ему, что омега, может быть, и не имеет шансов против альфа, но это не помешает омеге восстать, сказать своё мнение, причём с солью и перцем. «Моросани», – только и скажет он, и если Маркус начнёт уворачиваться, как он это всегда делал ещё в детстве, если он начнёт разыгрывать простодушного, тогда Вайлеман…
Да, что тогда? «Я прострекочу этому пауку всё, что я о нём думаю», – сказала муха в паутине.
Раньше – по этому признаку он замечал, что действительно стареет, только старики постоянно обращаются к своему прошлому, – раньше, когда его розыски ни к чему его не приводили, он утешался тем, что даже худой результат он всегда может в итоге красиво расписать, кто пишет последним, тот смеётся лучше всех. Теперь ситуация перевернулась: он выяснил всё, что хотел выяснить, даже больше, гораздо больше, вскрыл настоящий скандал, причина, достаточная для заголовка, набранного сверхжирным шрифтом, во всю ширину первой полосы, причина, достаточная для экстренного выпуска, но написать об этом он не сможет, они ему не дадут. Чтобы удержать всю историю под крышкой, они убили Дерендингера и потом Фишлина, хотя тот вообще не имел никакого отношения к делу, и уж Вайлеману они не станут подсовывать ноутбук со словами: «Как только текст будет готов, можешь сразу выгрузить его в интернет».
Нет, они поступят…
Маркус поступит…
И тут дверь снова открылась.
45
Но вошёл не Маркус.
– “При Филиппи увидимся мы снова”, как сказал у Плутарха Бруту явившийся ему дух.
Лойхли.
Нет, на сей раз это был не Лойхли, на сей раз это был Лаукман, ухоженный пожилой господин в костюме, сшитом по мерке, сидящем на его худом теле так безупречно, будто только что был снят с вешалки в гардеробе.
– Выглядите вы немного по-другому, – Вайлеман не хотел это говорить, само вырвалось.
– Это из-за парика, – ответил Лаукман. – Сегодня это мой собственный. Тот, другой, я одалживал у моего соседа по комнате. Не спросив у него разрешения, надо признаться.
Он сказал это с лёгкой улыбкой, с интеллигентной улыбкой, а не как человек, страдающий неумолимым Алоизом. Так что и к нему Вайлеман попался на удочку розыгрыша.
– Я должен перед вами извиниться, – сказал Лаукман. – Я вас… – Он прервался, достал тщательно сложенный платок и промокнул себе губы. Только снова разместив этот качественный предмет на место, он спросил: – А с вами бывает такое, что вам приходит в голову множество разных слов для обозначения одного и того же, и вы теряетесь, не зная, какое слово выбрать?
Вообще ни малейшего слабоумия.
– Я, например, – продолжал Лаукман, – только что хотел сказать, что я при нашей последней встрече поёрничал. Но потом мне пришло в голову выражение «одурачил». И «обвёл вокруг пальца». И «навешал лапшу на уши». В одной из моих книг я бы написал: «Я вас объегорил». Мои читатели ожидали от своего чтива известного количества крепких выражений, а искусство следует за хлебом. Вы знаете, откуда эта цитата?
– Лессинг, – сказал Вайлеман.
– Вот человек
