Лев Гурский - Опасность
А потом я уже не думал ни о чем постороннем. Только об одном: четвертый корпус, тринадцатая палата. Вперед, Макс, вперед!
Четвертый корпус был зданием одноэтажным и чертовски запутанным. Но я хорошо помнил местоположение десятой палаты, где обычно отлеживалась моя тетушка. Я помнил даже, по каким коридорам двигаться, чтобы на тебя обращали поменьше внимания, и где украсть белый халат, если своего не было.
Консерватизм — это прекрасно: халаты висели на прежнем месте.
Порядок — это просто замечательно: палата номер тринадцать обнаружилась две палаты спустя после десятой.
А заботливый врач — это вообще полный восторг: когда я влетел в палату к Селиверстову, некто в белом халате склонился над единственным в комнате больным. В руках эскулап держал шприц. Как видно, я попал в самый разгар медицинских процедур. Врач недовольно обернулся на мои шаги, и я уже собирался закрыть за собой дверь — дабы не мешать торжеству медицины, — как обратил внимание на одну маленькую странность.
Рот больного был заклеен лейкопластырем.
Рот. Заклеен. Лейкопластырем.
У меня оказалось чуточку больше времени, чем у другого самозванца в белом халате. Потому что у него рука была занята шприцем с какой-то дрянью, а у меня — свободна.
— На месте! — крикнул я, оказавшись проворнее. Но болван не захотел на месте. Он вообразил, что я не попаду в него из «Макарова». Я же намеревался выстрелить ему в руку и действительно промахнулся. Практики у меня мало: стрелять по людям, даже самым плохим, на моей службе приходится все-таки не каждый день. Вот я и промазал.
Угодил ему прямо в грудь. Белый халат немедленно набух красным. На кафельный пол со звоном брякнулся пистолет — такой же «Макаров», как и мой. Шприц упал на одеяло, но, к счастью, не иглою вниз.
Я подбежал к постели больного. Селиверстов уже слабо пытался освободить руки и отклеить пластырь. Похоже, он едва не задыхался.
Я отодрал пластырь одним рывком: болезненно, но быстро.
— Вы в порядке?
Селиверстов меня узнал и кивнул. В глазах его я прочел что-то вроде облегчения, однако мне некогда было разбираться в нюансах. Молодые друзья, как правило, в одиночку не ходят. Надо было удирать.
— Идти можете? Если нет, я вас понесу…
— Смогу… — слабым голосом проговорил Селиверстов. — Я уже немного оклемался… после вчерашнего приступа… — Мавзолейный специалист осторожно привстал с постели, сделал несколько шагов. Я нетерпеливо поглядывал по сторонам, но все было тихо.
Еще минуты полторы.
Второй молодой друг встретился нам неподалеку от дверей палаты номер восемь: там на стене располагался телефон-автомат, и еще один самозванец-белохалатник, очевидно, намеревался звонить и сообщать кому-то, что все в порядке. Интересно, как мы с ним разминулись?
Думаю, тот же самый вопрос измучил молодого друга, пока он нашаривал оружие. Я оставил его с простреленным плечом мучиться уже над другими проблемами и усадил, наконец, старика Селиверстова в свой «жигуль». Мотор я предусмотрительно не выключал и поэтому сразу газанул. Вблизи ворот Клингородка кто-то еще пытался нас остановить — еще один белый халат. Был ли это тоже один из «добрых людей» или просто поборник ограничения скорости легкового транспорта — выяснить не удалось. Омерзительно бибикая, я направил свой «жигуль» прямо на него, и тот счел необходимым отскочить в сторону.
Больше нас никто не преследовал. Селиверстов, сжавшись на переднем сиденье, тяжело дышал и смотрел куда угодно, но только не на меня.
— Константин Петрович, — сказал ему я. — Если бы вы мне не соврали, многих неприятностей удалось бы избежать.
— Это было не вранье, — прошелестел мавзолейщик.
— Ну да, — желчно перебил я. — Военная хитрость…
— А почему, интересно, я должен был вам тогда доверять? — с тихим вызовом осведомился Селиверстов. Впрочем, в лицо мне он по-прежнему предпочитал не смотреть. — Вы явились ко мне вместе с каким-то милицейским дебилом… Почем я знал, что вы с ним — тоже не их тех, кто охотится за Валькой?
— И вы отправили меня в Саратов… — Я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. — Просто гениально.
Селиверстов промолчал. Мне стало немного досадно за свой резкий тон. В конце концов он спасал своего родственника… Как там называется муж двоюродной сестры? Шурин? Деверь?
— Ладно, — проговорил я устало. — Кто старое помянет… Но теперь-то вы мне можете все рассказать? Без ваших военных хитростей, а?
РЕТРОСПЕКТИВА-11
21 декабря 1986 года Москва
Во время обеда потревожить Главного мог только камикадзе. В любое другое время Главный был вполне доступен, приветлив, демократичен (хотя само слово «демократия» терпеть не мог), к нему можно было ворваться без приглашения, без звонка и даже без стука… Но только не между часом и половиной третьего. В эти часы целый этаж дома в Костянском переулке замирал: корреспонденты и литсотрудники ходили на цыпочках, девочки из секретариата совершали по коридору сложные балетные па, чтобы успеть быстро разнести по отделам гранки и при этом не издать ни единого звука, а со случайными посетителями даже при закрытых дверях старались изъясняться конспиративным шепотом, еще лучше — с помощью азбуки для глухонемых. Даже бачок в туалете приучен был с часа до половины третьего не скрежетать, как обычно, а нежно, по-голубиному, ворковать…
И вдруг ритуал был злодейски нарушен. Без десяти два на этаже показался припорошенный снегом человек в тулупе, кроличьей шапке на два размера больше, в невероятных альпинистских ботах на платформе и левисовских джинсах. Снежный человек, наплевав на приличия, шумно пробежал вдоль по коридору, волоча за собой огромную кожаную сумку. Боты, очевидно, были снабжены острыми металлическими подковками или шипами из нержавейки, а потому производили отчетливый цокающий звук, как будто по редакционному паркету мчался мустанг-иноходец. Шумный человек был очкаст, очки запотели, и, прежде чем добраться до редакторской двери, возмутитель спокойствия успел слепо ткнуться в посторонние двери, чертыхнуться, поздороваться, извиниться и, в конце концов, попасть туда, куда надо. Сотрудники отделов тем временем начали с ужасом выглядывать из кабинетов, предполагая, по меньшей мере, увидеть роту пьяных хунвэйбинов, но, узнав снежного человека, сочувственно переглядывались между собой: самоубийца, чистый самоубийца!
Сопротивление секретарши Главного человек с сумкой сломил, как тяжелый танк «Леопард», легко сминающий на учениях декоративные проволочные заграждения, и без семи минут два возник на пороге редакторского кабинета — заснеженный, мокрый, счастливый плюс улыбка в тридцать два зуба (тридцать своих и два искусственных).
Шумному человеку определенно повезло. Главный сегодня был донельзя благодушен. Когда дверь распахнулась, он как раз допивал свой кофе с молоком, принесенный из буфета, и одновременно дочитывал «Правду». Утром он ее просматривал навскидку, а во время обеда, не торопясь, изучал с красным карандашом в руках, высчитывал тенденции. Сегодня тенденции были более чем благоприятными, поэтому Главный не испепелил пришельца взглядом и даже не приказал вывести его и шлепнуть у ближайшей стенки. Мало того, он и не хряснул кулаком по бордовому тому энциклопедического словаря на столе (предназначенному специально для надлежащих распеканий нерадивых сотрудников) и не закричал, болезненно морщась: «Заявление — на стол! И чтобы духу твоего…» Он просто поднял глаза ох газеты и со вздохом попросил:
— Через полчасика, а? Видишь же, обедаю.
Снежный гость не пожелал ждать полчасика. Он быстро приблизился к столу, бросил шапку на одно кресло, а кожаную сумку — на другое. Затем пальцами наскоро протер очки и радостно выдохнул:
— Он! Возвращается!
Главный озадаченно отложил «Правду» вместе со всеми тенденциями и спросил с удивлением:
— Кто возвращается?
Пришелец опешил. Он-то был уверен, что его поймут с полуслова и не потребуется никому ничего объяснять. Тем более и времени не было для объяснений.
— Кто возвращается, Юра? — повторил Главный.
— Да академик же! — воскликнул пришелец Юра. — Сегодня, поездом. Умоляю, выделите мне разворот! Или первую полосу… Нет, все-таки лучше разворот: я дам на полосу снимков и на полосу очерк. Александр Борисыч, это ведь НАША сенсация. И «Комсомолка», и «Известия» будут молчать в тряпочку или дадут тассовку в десять строк. А мы — целый разворот! Грандиозно, правда?!
— Погоди-погоди, — начал было Главный. — Какой еще академик… — Тут вдруг до него дошло. Он почему-то снял очки, тоже медленно протер их салфеткой, водрузил на место и спросил, неожиданно перейдя на шепот: — На самом деле возвращается, официально?
Юра обиженно развел руками, словно глупый вопрос оскорбил лично его.
