Лев Гурский - Опасность

Лев Гурский

Опасность

Василию Аксенову

Глава первая

Камера пыток на улице Толстого

Интересно, кем воображал себя милицейский майор Окунь, загораживая мне проход в квартиру покойника? Цербером — не иначе. Псом из греческой мифологии, караулящим двери в царство теней. Вот уже минут десять, как я топтался в дверях, пока майор со злобной гримасой изучал мое служебное удостоверение, бдительно проверял все подписи, печать, соответствие оригинала фотоснимку, дату выдачи. Словно он все никак не мог свыкнуться с простейшей мыслью, что перед ним действительно Лаптев, по имени — Максим, по отчеству — Анатольевич, по званию — капитан, по политическим убеждениям… Впрочем, политические убеждения в наших удостоверениях, по счастью, никак не фиксировались, и это позволяло мне и моим коллегам легко менять их в соответствии с обстановкой или просто не иметь вовсе. В наше трудное время без них как-то спокойнее. И голосовать ходить не надо. Очень удобно и компактно.

По правде говоря, упомянутый майор Окунь внешне ничуть не напоминал мифологическую собаку, зато точно соответствовал своей фамилии: был он толст, губаст и лупоглаз. Придерживая плавником мое удостоверение, Окунь бестолково поводил остальными плавниками прямо у меня под носом, гнал волну и раздраженно шевелил своими пухлыми губами. «Разевает рыбка рот, а не слышно, что поет», — машинально подумал я, глядя на майора. Эти классические строки, однако, не отвечали текущему моменту. Ибо, в отличие от рыбных собратьев, данный конкретный представитель семейства окуневых был слышен мне очень хорошо, даже чересчур. И пела рыбка преимущественно о том, что если на каждый труп, обнаруженный в Москве, КГБ будет присылать своего кадра, то некому будет отлавливать иностранных шпионов, наверняка уже заполонивших все пространства нашей когда-то необъятной родины. Правда, лично он, разговорчивый майор Окунь, вообще сомневается в способности нашего учреждения хоть кого-то поймать, кроме разве что хлипких диссидентов, которых, собственно, и ловить теперь без надобности, поскольку одни давным-давно отъехали на Запад, а оставшиеся мирно заседают в Верховном Совете Российской Федерации. Более того: он, трижды проницательный майор Окунь, имеет смелость полагать, что означенный Комитет госбезопасности и при коммунистах-то приносил стране весьма сомнительную пользу, а ныне и вовсе никакой пользы народному хозяйству не приносит и только впустую растрачивает немалые бюджетные денежки, зазря отнятые у вдов, сирот и малоимущих рядовых милиционеров, которые, как всем известно, получают сегодня раз в десять поменьше, чем рядовые же, но рэкетиры. Майор с рыбьими внешностью и фамилией, похоже, сознательно пытался вывести меня из себя. Очевидно, этот герой воображал, будто молодой комитетский капитанишко сейчас оскорбленно хлопнет дверью и бросится в свой Комитет сочинять гневный рапорт по поводу нечуткости смежников из МУРа. Что ж, если это действительно так, то рыбного майора ждет небольшое разочарование: я — человек терпеливый, на редкость. Людям нашей профессии сегодня непозволительно быть обидчивыми и руководствоваться эмоциями. Если сегодня нас бьют по правой щеке, мы подставляем левую. Если плюнут в глаза, скажем: «Божья роса». Этот простой фокус дезориентирует человека, ставит его в тупик, и он теряет бдительность. Чем мы и пользуемся. Не сразу, позже. Как завещал великий Лойола.

Я спокойно дожидался, когда многоречивый Окунь прервал свою рыбью песнь, дабы перевести дыхание, и тут же вклинился в образовавшуюся паузу.

— Дорогой майор, — сказал я самым дружелюбным тоном. — Вы совершенно правы.

С радостью я заметил, как удивленно вытягивается губастая майорская физиономия. Рыбка ждала от собеседника чего угодно, но только не обволакивающей покорности.

— Да, вы правы, — повторил я с виноватой улыбочкой. — В деятельности нашего ведомства и впрямь имеет место еще целый ряд серьезных недостатков, вами справедливо подмеченных. Хотите верьте, хотите нет, но в настоящее время мы ведем непримиримую борьбу с тяжким наследием застоя, борьбу за обновление наших рядов…

Окунь подозрительно заглянул мне в глаза, надеясь найти в них стервозное чекистское притворство. Но увидел всего лишь оловянный взор благонамеренного отличника-зубрилы. Когда было надо, я умел превращаться в такой аппаратик для изречения правильных благоглупостей; в таком виде меня можно было безболезненно выпускать докладчиком на любое собрание — регламентные пять минут выдержу безо всякого включения головного мозга. Проверено еще с института.

— Кроме того, — продолжил я, сам поражаясь идиотской гладкости казенных формулировочек, — мы уже внутренне перестроились, осознали свои застойные заблуждения и, в связи с этим, отреклись и от одиозного названия. Вы, наверное, в курсе, что ведомство наше уже более полутора лет как переименовано и теперь называется не КГБ, а МБР. То есть, Министерство безопасности России. Сокращенно можно Минбез. Прошу любить и жаловать.

Вместо того чтобы любить и жаловать, милицейский Окунь скривил свою лупоглазую физиономию, словно накушался лимона.

— КГБ, МБР… Какая, хрен, разница? — рубанул он правду-матку. — Лубянка — она и есть Лубянка, с Феликсом или без Феликса. Прием граждан круглосуточно. Если звонок не работает, просьба стучать по телефону.

Слушая эту краткую речь, справедливую по сути, но хамскую по тону, я продолжал излучать сплошное оловянное добродушие и кротко улыбаться прямо в рыбье лицо.

— Увы, — кивнул я. — Опять-таки я вынужден с вами согласиться. Название — это еще не главное. Важно преодолеть тяжелое наследие проклятого прошлого, перестроить нашу повседневную работу…

Окунь с мученическим видом слушал мою отполированную болтовню, из-за которой недавно меня чуть не зачислили в пресс-службу Минбеза. Только чудом я сумел отбояриться, ссылаясь на слабость голосовых связок. В пресс-службе мне пришлось бы пороть эту ахинею не меньше восьми часов в день, что мне было просто не под силу. Пять минут — мой потолок. И если за оставшуюся минуту мне не удастся воздействовать на майора…

Тут у моего Окуня терпение лопнуло, он сунул мне обратно удостоверение, невежливо махнул рукой и позволил войти в квартиру, дабы обозреть место происшествия. Этого-то я и добивался.

Место происшествия более всего напоминало иллюстрацию к роману «Разгром» в натуральную величину, исполненную в суровой реалистичной манере автора «Обороны Севастополя». Злоумышленники словно нарочно задались целью свести с ума милицейских экспертов, похоронив возможные улики среди куч разнообразного хлама, разбросанного по всей комнате. Причем я мог бы поклясться, что еще каких-нибудь три часа назад комнатные хлам и мусор были хорошими, красивыми, добротными вещами, пригодными в быту: настольной лампой на мраморной подставке, украшенной декоративными ангелочками, этажеркой красного дерева с резными финтифлюшками в китайском стиле, двумя аудиоколонками системы «Панасоник», изысканным сервизом для чайных церемоний, великолепной ажурной рамочкой, в которой даже старая выцветшая любительская фотография не портила интерьер, а также превосходным голландским (или бельгийским — навскидку я мог ошибиться) одеялом с электроподогревом, а также миниатюрным аквариумчиком для водорослей с электроподсветкой и еще многими прочими незаменимыми в быту предметами. Теперь же под ногами хрустели сиротские останки былого великолепия: мраморные обломки, стеклянные осколки, перемешанные с мертвыми водорослями, деревянные дощечки, смятая фольга, расколотые колонки с порванными динамиками (специально не давили, а просто растоптали в суматохе), месиво из битого фарфора, лоскутов располосованного одеяла и обрывков бумаги. Из всего чайного сервиза, похоже, уцелело лишь темно-синее блюдце с золотым ободком и с двумя нарисованными белыми бутонами, похожими на глаза; оно каким-то образом закатилось в дальний угол и теперь с ужасом взирало на безжалостно перебитых родственников. У лежащего неподалеку телефонного аппарата было оторвано днище, а разноцветные внутренности были связаны с пластмассовым корпусом лишь тоненькой жилкой провода в кроваво-красной изоляции. Особенно не повезло библиотеке. Должно быть, книги в этой квартире при жизни хозяина занимали привилегированное положение. Их держали на удобных, до потолка, дубовых стеллажах расставленными по ранжиру, оборачивали в полиэтилен, переплетали, бережно сметали с них случайные пылинки и, вероятно, давали их домой читать далеко не каждому из гостей. И вот все богатство мощными ударами было вышвырнуто с полок на пол, разбросано по комнате, перепачкано и потоптано. Со многих книг были содраны ручной работы кожаные переплеты — словно бы тем, кто устроил весь этот кошмар, мастерство переплетчика особенно досадило. В общем, потрудились здесь самозабвенно, с размахом, с оттяжкой. Конечно, ломать — не строить, душа не болит, да и не было у этих скотов никакой души и в помине. Редкое, знаете ли, качество по нынешним временам, дорогое, доступное не всем. И уж точно не людям, посмевшим унизить сотни ни в чем не повинных книг.