Максим Теплый - Архив шевалье
«Там же нож!» – успел подумать Гена, как вдруг где-то прямо возле его уха ударила автоматная очередь. Звук был настолько резким и сильным, что Гена рефлекторно разжал руки и упал навзничь. Весь окружающий мир наполнился звоном и тишиной. Гена не знал, как ощущается контузия, но первое слово, которое пришло ему на ум, чтобы описать собственные ощущения, было именно это. Его контузило, и он ошалело оглядывался по сторонам. Прямо возле его ног, головой прижавшись к ботинкам, лежал бомж. Он был убит наповал очередью из автомата, висевшего за спиной. Как уж так получилось, что был нажат спусковой крючок, Гена объяснить не мог: то ли он нажал в пылу борьбы, то ли сам покойник.
Гена попытался подняться, но при первой же попытке встать его переломило пополам в приступе страшной рвоты, которая, казалось, исторгнет из него все внутренности. Всякий раз, когда ему казалось, что пытка кончилась и что он может встать, его снова перегибало и бросало на землю.
Изгибаясь в конвульсиях и ползая по земле, он весь вывозился в пыли, перемешанной с кровью, которая черно-бордовой лужей расползалась из-под покойника. Когда приступ рвоты наконец закончился, Гена с трудом поднялся. Вид его был ужасающим, поскольку и лицо, и руки, и одежда – все было вымазано кровью, перемешанной с рвотными массами и пылью.
«Надо рассказать про сержанта. Про то, как он погиб, и про эту сволочь в плаще, – думал Гена, механически снимая с покойника автомат. – Как же так? Это же я его сюда привел! Какой ужас! Я виноват в смерти человека. Даже двух…»
Скорочкин медленно обогнул дом и вышел на Калининский проспект. Стрельба усиливалась. Над Белым домом стоял столб черного дыма, сквозь который хитро выглядывали, а потом быстро прятались назад оранжевые язычки пламени.
Гена побрел напрямую через пустой проспект. Он не слышал, как ему кричали что-то с другой стороны широкой улицы. В ушах по-прежнему звенело, и остальные звуки ушли куда-то далеко на задний план. Какие-то люди махали ему руками, а он продолжал медленно брести им навстречу.
Когда до тротуара осталось метров пять, он вроде бы услышал фразу, которая должна была его насторожить. Но он был не в силах адекватно оценивать происходящее и упорно продолжал идти к людям.
– Стой!!! Стреляю!!! – наконец услышал он.
Гена остановился, не понимая, кому это говорят, потом качнулся и сделал шаг вперед, махнув при этом рукой, в которой продолжал сжимать автомат.
Очередь бросила его навзничь, и поскольку одна из пуль пришлась точно в сердце, Гена ничего не успел почувствовать. Нет, он не умер тотчас же. У него еще было несколько секунд жизни, которых хватило для того, чтобы меркнущим сознанием охватить картину вокруг себя.
Над ним склонился давешний офицер, который его не узнал. Он потрогал Гену за сонную артерию и тихо сказал:
– Кажется, готов! Он в крови с головы до ног. Вон – даже ботинки по щиколотку. Размахивал автоматом… Не реагировал на приказ остановиться и бросить оружие… Не берите в голову, рядовой Канчелия! Вы действовали по уставу… Все! Умер!
Именно после этих слов Гена действительно умер, легко выдохнув остатки своей юной жизни…
А молодой капитан полез тем временем во внутренний карман его куртки и вытащил оттуда пробитый пулей студенческий билет, выданный на имя Геннадия Евгеньевича Скорочкина, студента 1-го курса Театрального училища им. Щукина.
Капитан снял шлем, взъерошил влажные от пота русые волосы и крикнул:
– Астахов! Сергей!
К нему подбежал такой же молодой старший лейтенант, который присел рядом на корточки и заглянул капитану через плечо.
– Погоди… Скорочкин… Это какой же?
– Вот я и спрашиваю… Ты же парторг батальона. Не тот? В смысле – не сын?
– Во дела… Как же так вышло?
– Вот так и вышло! – жестко ответил капитан, белея лицом. – Идет, понимаешь, весь окровавленный, автоматом размахивает…
– Товарищ капитан!
– Что еще, Канчелия?
– Там во дворе… там сержант Грибулин мертвый. Ножом… А рядом мужик какой-то – его из автомата, в упор, в спину. Похоже, этот… – Канчелия кивнул на мертвого Скорочкина.
– Бред какой-то! – Капитан поднялся и решительно приказал: – Так, Астахов! Готовь рапорт о случившемся. Так, мол, и так, в двенадцать сорок, при попытке вооруженного сопротивления, застрелен… неизвестный. – Капитан протянул студенческий билет Астахову и тихо приказал: – Сожги!..который перед этим убил ножом сержанта Грибулина и застрелил… Кого он застрелил?
– У этого тоже документов нет. Бомж, похоже.
– …также неизвестного, который оказался случайным свидетелем преступления. Возможный мотив – завладение личным оружием сержанта Грибулина и намерение присоединиться к мятежникам. Поняли? Всем все ясно?
– Так точно, товарищ капитан! – рявкнуло в ответ несколько глоток.
…Вечером того же дня в Кремле широко праздновали победу. Собралось человек сто – все в приподнятом настроении, возбужденные пережитым страхом и горячкой кровавой победы. Помимо радости на лицах читалось смущение. Шутка ли – около двухсот убитых, сотни раненых. Но все подбадривали друг друга, похлопывали по плечу, жали руки, кое-кто обнимался согласно утверждающейся моде на мужские поцелуи и объятия.
Всем хотелось как можно скорее найти нужные слова, объяснить случившееся, причем так объяснить, чтобы исчез глухой стыд за причастность к трагедии человекоубийства, чтобы не мучили сомнения в собственной правоте, чтобы на душе стало наконец весело и безмятежно.
Но не получалось. Все ждали этих важных, этих единственных слов от председателя президиума, которого пока не было в Георгиевском зале Кремля, где и намечалось массовое вечернее представление по успокоению поскуливающей совести победителей.
В отсутствие вождя старались успеть наговориться, выплеснуть эмоции, поделиться впечатлениями, а заодно прощупать друг друга: где был в критические моменты, что делал, не дрогнул ли перед лицом опасности?
Прошел час. Вождя не было, и это стало вызывать волнение в рядах ожидающих. Наконец кто-то не выдержал и крикнул:
– Да что же это? Как же мы будем? Ведь убитые же есть! Пусть тогда Чернозубов скажет!
Все стали шарить глазами по огромному залу и наконец обнаружили премьера, который, не замечая никого вокруг, спорил со своим молодым заместителем. Поскольку все затихли, предмет разговора стал доступен всем.
– Вы, Гриша, – говорил Чернозубов, – конечно, великий экономист. Мы вас за это уважаем…Только зачем ты, поганец, людям голову морочишь? Какие пятьсот дней?! Здесь за пятьсот лет кругом не выберешься! Пули делают полет! Массовое возбуждение масс! Развели базар вместо рынка!
– Виктор Семенович! Слово скажите! – загудели вокруг. – Слово хотим услышать, пока Борис Нодарьевич не вышел.
Чернозубов удивленно огляделся, не очень понимая, почему он должен держать речь перед этой публикой. Потом боднул головой воздух и веско произнес:
– Не надо этого! Если у вас руки чешутся, то засуньте их в другое место. Ишь ты! Слово им подавай! Вы все еще на горшке «Сулико» пели, когда я уже газ на волю выпускал и в трубу его закачивал! Слово они хотят! А не вы ли народ довели до ручки? И он, натурально, вас всех казнить задумал. Чего собрались-то? Отпущения грехов ждете? А не будет тут ожиданий ваших! Ступайте! И подумайте хорошенько, как жить будете, что детям вашим скажете… Бабочку нацепил, – раздраженно произнес Чернозубов, вглядываясь в одного из гостей. – Может, ты еще гопака задумал сбацать? Траур сегодня! Люди погибли! Давайте-ка по домам все. И головой думайте, а не получится – сядьте на эту голову, используйте ее, так сказать, по назначению…
…Через несколько дней, по заявлению отца – Евгения Ивановича Скорочкина, его сын – Геннадий Евгеньевич Скорочкин, 1969 года рождения, был объявлен во всесоюзный розыск, потом признан пропавшим без вести, а в 1992 году в соответствии с действующим законодательством объявлен умершим…
Сержант Дмитрий Грибулин был награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза (посмертно) как первый среди военнослужащих, погибших в тот день на улицах Москвы.
Бомжа, зарезавшего Грибулина, похоронили с почестями на Новодевичьем кладбище, на центральной аллее, написав на могильном камне: «Неизвестному защитнику демократии».
«Дул сильный ветер в Таганроге, обычный в пору ноября…»[29]
Беляев пропал… Не в том смысле, когда говорят «пропал от любви» или – про спившегося человека – «совсем пропал», а в смысле исчез. Совсем!
После кровавых событий в Москве он несколько дней не появлялся на работе и почти никого не принимал. Приезжал в Кремль к одиннадцати, подписывал бумаги и уже через час вызывал машину и отправлялся в свою загородную резиденцию.
В конце ноября он неожиданно задумал съездить в Таганрог. В его графике эта поездка не значилась, и поэтому служба протокола впала в панику, так как любая поездка первого лица готовилась не один месяц. Здесь не было мелочей. Даже кефир на завтрак везли с собой только тот, который нравился начальнику страны. Да и вообще все продукты подвергались тщательному контролю и в специальных контейнерах отправлялись в поездку вместе с генсеком.
