Михель Гавен - «Роза» Исфахана
— …и пришел к выводу, что вожди и родина — не одно и то же, — закончила за него фразу Джин.
— Да, именно так, — согласился он. — Это далось мне нелегко, поверь.
— Я рада, что ты наконец всё понял, — улыбнулась Джин, лаская его волосы. — Большинство твоих соотечественников категорически не хотят ни понимать этого, ни принимать.
— И все-таки мне хотелось бы услышать от тебя ответ: ты хочешь, чтобы я остался с тобой? — упрямо повторил свой вопрос Лахути, глядя Джин прямо в глаза. — Не увиливай, пожалуйста, твой ответ очень важен для меня. В зависимости от него я либо отправлю рапорт в Тегеран и останусь в Исфахане, либо порву его и поеду на новый объект вступать в новую должность. Не молчи, Аматула, прошу тебя!
Джин закрыла глаза. Ей вспомнилось лицо Майка, его объятия, прощальная ночь перед её отлетом в Иран. Она не сохранила обещанной ему супружеской верности и до сих пор убеждала себя, что пошла на измену исключительно ради дела. Но ради дела ли? Правдиво ответить на этот вопрос Джин боялась даже самой себе. Она вообще боялась заглянуть в собственное сердце… А сейчас в голове почему-то родился странный вопрос: смог бы Майк поцеловать в губы зараженную полонием женщину, свою жену? Джин очень надеялась, что да, смог бы. Она знала Майка смелым, сильным и любящим её человеком. Но что ей ответить Лахути, который своими поцелуями уже неоднократно доказал ей любовь и полное пренебрежение к возможности заразиться от нее? Да, она любила своего мужа. Во всяком случае до сегодняшнею дня — точно. Что-то изменилось?.. Джин не знала. Вернее, не могла себе объяснить. И от бессилия разобраться в собственных чувствах она стиснула зубы, чтобы не застонать. Потом высвободила пальцы из руки Шахриара и, отвернувшись к стене, сказала чуть слышно:
— Я хочу, чтобы ты остался, Шахриар. Только ни о чем меня больше не спрашивай, пожалуйста. Впрочем, — Джин снова повернулась к нему, грустно усмехнулась, — вряд ли ты задержишься здесь надолго…
— Почему ты так решила? — он опять прижал к губам её больную руку, вместо грусти в его глазах плескалась уже еле сдерживаемая радость.
— Потому что если моя болезнь будет прогрессировать, — пояснила Джин, — очень скоро я облысею, покроюсь пятнами от инъекций и стану похожа на леопарда. Уколы оставляют ужасные следы, а делать их надо много, причем каждый раз в новое, неповрежденное место. Так что синяки у меня скоро будут повсюду — на руках, на плечах, на шее… Не очень-то приятная глазу картина, Шахриар. И уж явно нерасполагающая к любовным признаниям. — Она накрыла его губы здоровой ладонью, предупреждая возражения. — И это еще при благоприятном течении болезни. А при неблагоприятном я попросту превращусь в живой труп. Но, если честно, о таком исходе мне пока не хочется даже думать, — поморщилась Джин.
— А я верю, что всё закончится хорошо, — оптимистично заявил Лахути. — И именно благодаря обилию уколов, которые временно превратят твою кожу в леопардовую, ты скоро окончательно выздоровеешь. Ну, а если нет, — вздохнул он, — тогда я тем более останусь рядом с тобой. Ведь, согласись, было бы странно, если б я, только-только признавшись в своей сильной любви к тебе, сбежал бы в Тегеран. Нет, Аматула, я останусь с тобой, что бы ни случилось. Я давно уже не мальчик, и меня не испугать видом больного человека. Неужели ты думала обо мне иначе? — внимательно посмотрел он на нее.
— Нет, иначе не думала, — призналась Джин, благодарно сжав его пальцы, невзирая на боль. — Просто не ожидала.
— Я рад, что удивил тебя.
* * *— Шахриар, твое решение глупо, и я приехал, чтобы убедить тебя изменить его. — Полковник аль-Балами отхлебнул из камарбарика (традиционного иранского стаканчика, напоминающего барышню с узкой талией) глоток крепкого, вишневого цвета чая и снова поставил его на фарфоровое блюдце с голубым цветочным орнаментом. Взял из стеклянной вазочки большой кусок сахара, отколотый от сдобренной ароматическими эссенциями сахарной головы, шумно пососал его. Опять снял с блюдца камарбарик, поднес его к пузатому медному самовару, украшенному продавленной на смоляной базе иранской чеканкой «калямзани», гордостью местных жестянщиков, долил ароматного чая. — Ты должен подумать о своем будущем, — продолжил наставительно. — Мы ведь с тобой ровесники, Шахриар. В восемьдесят третьем году вместе, помнится, начинали, только я уже полковник, а ты всё еще в капитанах ходишь…
Мужчины сидели за столиком на территории миссии Красного Креста, неподалеку от бассейна и прямо под окнами комнаты Джин. Между стеной и столиком высилась старинная башня-«кондиционер» — такие в Иране издавна возводились для охлаждения воздуха в помещениях. Башня была сложена из старинного кирпича и достигала в высоту метров двадцати. Её простая и одновременно гениальная конструкция тоже, как и древний свинцовый водопровод, представляла интерес для ЮНЕСКО, поэтому башня также считалась неприкосновенным историческим артефактом.
По прибытии в Исфахан Джин, конечно же, не преминула поинтересоваться у местных жителей устройством этой башни. И выяснила, что в жару по воздуховодам, находящимся внутри башни, воздушный поток устремлялся вниз, к тому самому бассейну, который функционировал по сей день, а уж от него прохлада распространялась по всем жилым помещениям. Теперь, конечно, необходимость в башне отпала: её с успехом заменили современные кондиционеры. Но она по-прежнему заботливо оберегалась как памятник архитектуры, тем более что после многочисленных природных катаклизмов вроде землетрясений и наводнений неразрушенных башен, аналогичных этой, в Исфахане осталось не так уж много.
— Сказать по правде, ты не очень-то и старался преуспеть в карьере, Шахриар, я же видел, — продолжал между тем аль-Балами. — Да, конечно, ты не участвовал в революции, имеешь — вкупе с буржуазным происхождением — подмоченное прошлое, и поэтому поначалу тебе попросту вставляли палки в колеса. Но ты ведь и сам, согласись, не шибко-то рвался послужить новым властям, а? Не рыл землю, как я. Да чего уж там говорить: даже в школу контрразведчиков — и то это я тебя засунул, чтобы хоть как-то продвинуть по службе! А теперь вот тебе предоставляется уникальный шанс наверстать упущенное, но ты почему-то нос воротишь. Подумай сам, Шахриар, — аль-Балами наклонился к молча курившему и так и не притронувшемуся к чаю Лахути, — тебе скоро уже пятьдесят, и на этом всё — конец! Полная выслуга и пенсия. Ну так уйди хоть на пенсию в приличном звании полковника, чтобы не стыдно было перед родственниками! У полковника и деньги совсем другие, чем у майора Корпуса исламских стражей, и отношение к нему другое. А у тебя ведь четверо сыновей, их и растить, и на что-то содержать надо! Да и жена, раз ты послал ей «отстранение», потребует теперь с тебя немалую сумму… Что хоть с тобой стряслось-то, Шахриар? Разумом ты, что ли, помутился?.. Объясни, я не понимаю тебя…
Джин отвлеклась от компьютера, вышла из-за стола, подошла к окну. За два минувших дня её состояние заметно улучшилось. Инъекции все-таки подействовали: температура спала, выпадение волос прекратилось. Однако разбросанные по всему телу синяки выглядели действительно ужасно, и Джин едва ли не впервые в жизни прониклась благодарностью к длинной и наглухо закрытой исламской женской одежде.
— Я не понимаю тебя, Шахриар, — повторил аль-Балами и, чиркнув зажигалкой, закурил сигарету. — Узнав, что ты отказываешься от звания и поездки в Хамадан, я тотчас бросил все свои дела и примчался из Тегерана сюда, чтобы поговорить с тобой и выяснить, какая муха тебя укусила. Мне даже подумать страшно, что ты можешь одним неверным поступком перечеркнуть всё свое прошлое — двадцать пять лет службы! — да и будущее тоже. Ну да, я понимаю, обид у тебя накопилось немало: оттирали из-за происхождения, относились не всегда справедливо, незаслуженно пропускали вперед юнцов со связями… Но стоит ли из-за всего этого перечеркивать свою жизнь, Шахриар?
Прозрачная белая занавеска на окне слабо шевелилась струйками набегавшего с гор прохладного ветерка. Окрестные холмы тонули в голубоватой вечерней дымке. За рекой, на усаженном апельсиновыми садами берегу, у подножия одного из холмов желтая пятнистая олениха жевала початки кукурузы, оставшиеся по чьему-то недосмотру на уже убранном поле. Подле нее, смешно переступая длинными неуклюжими ногами, крутился олененок с начавшими пробиваться на голове рожками.
— Ну что ты молчишь, Шахриар? — Аль-Балами явно начинал терять терпение. — Ты мне что-нибудь объяснишь, или я зря тащился сюда из Тегерана? Думаешь, мне там заняться нечем? Просто наша дружба с тобой всегда значила для меня очень много, и теперь я считаю своим долгом оказать тебе поддержку, помочь. Вот зачем, объясни мне на милость, тебе потребовался развод? Разонравилась жена? Возьми другую! Да хоть сразу четырех возьми, раз законом разрешается! Не хочешь тратиться на их содержание? Тоже не проблема! Тебе ли не знать, что для офицеров стражи и государственных чиновников в стране существуют специальные пикантные заведения с девушками на любой вкус? Хоть с местными, хоть с афганками, хоть с таджичками… да с какими хочешь! Достаточно оформить в кассе временный брак, заплатить за него, и дальше можешь развлекаться, как и сколько пожелаешь. Я, кстати, недавно оторвался в одном из таких заведений сразу с тремя таджичками. Ох, что они со мной вытворяли, ты бы видел! — он откинулся на спинку стула и разразился каким-то неприятным, дробным смехом. — А одна из них, представь, была беременная, причем на большом сроке. Но ощущения от совокупления с беременной женщиной, я тебе скажу, непередаваемые! Да она чуть не порвала меня на части — так меня хотела!..
