Михель Гавен - «Роза» Исфахана
— Спасибо вам, Аматула, — растроганно произнес Нассири. — Даже не знаю, как бы я жил дальше, если бы не встретил вас. Наверное, для меня действительно настал момент выбора, и вы помогли мне совершить поступок, которым я буду гордиться до конца жизни. И до конца дней своих буду благодарить Аллаха за то, что он подарил мне встречу с вами и дал сил и смелости увезти Али из госпиталя. Этим поступком я оправдал свою юношескую клятву спасать людей от смерти при любых обстоятельствах…
— Я понимаю ваши чувства, Сухраб, и очень рада за вас, — проникновенно сказала Джин и наградила доктора Нассири взглядом, преисполненным искреннего уважения.
— Ханум, а это правда, — неожиданно вмешалась в разговор примостившаяся на краешке кровати Джин и молчавшая доселе Марьям, — что иранские женщины одевались когда-то так же, как вы сейчас здесь, в миссии? Что тоже могли носить разные красивые вещи и распускать волосы? Неужели такие времена действительно были?
— Да, Марьям, были такие времена, — грустно улыбнулась Джин. — Почти тридцать лет назад, еще до твоего рождения. А ты хочешь, чтобы они снова вернулись? — Марьям с готовностью кивнула. — Я тоже хочу. Но, к сожалению, это зависит от многих обстоятельств, в том числе от людей. Даже от тебя, Марьям, зависит…
В этот момент телефон в руке Джин защелкал, прервав её затянувшуюся «политинформацию». На дисплее высветился длинный международный номер.
— Ну, вот, — подмигнула собеседникам Джин, — если мы не звоним в Женеву, Женева сама звонит нам. А вы, Сухраб, переживали, что нас там забудут и бросят на произвол судьбы. Ошиблись, как видите. — Нажав сенсорную кнопку, проговорила в трубку: — Доктор Аматула Байян слушает.
— Здравствуйте, Аматула, — раздался в ответ голос матери, и от него сладко заныло сердце.
— Одну минуту… — Джин прикрыла телефонную мембрану рукой и попросила собеседников: — Сухраб, идите пока вместе с Марьям к Франсуа, помогите ему с Али. Я расскажу вам потом о своем разговоре с Женевой.
— Хорошо, ханум.
— Слушаюсь, госпожа.
Доктор и медсестра на цыпочках удалились, и, как только дверь за ними закрылась, Джин, подавив волнение, повторила в трубку:
— Я слушаю, доктор.
— МИД Ирана в лице его официального представителя Хамида Асефи заявил нам протест, — без долгих предисловий поведала ей мать. — Поводом послужил случай якобы похищения из военного госпиталя больного с тяжелым врожденным расстройством почек, а также его матери и лечащего врача. Все трое были похищены сотрудниками миссии Красного Креста якобы с целью провокации.
— С врожденным расстройством? — не без ехидства переспросила Джин. — Да у этого больного острый радиационный нефрит, доктор! Нефрит, вызванный радиоактивным облучением во время аварии на секретном заводе, занимающемся обработкой урана и атомным производством. Я подчеркнула это обстоятельство в своем сегодняшнем отчете, отправленном вам два часа назад.
— Уже прочитан, — подтвердила Натали факт получения отчета.
— Помимо Али Агдаши во время той же аварии пострадали еще тридцать девять человек, — продолжила Джин. — Хотя бы половину из них, я уверена, можно было спасти, но к настоящему времени все эти люди, согласно заявлению официальных представителей Тегерана, скоропостижно скончались. На самом же деле со слов людей, своевременно покинувших иранский госпиталь и скрывающихся сейчас у нас в миссии, мне известно, что все остальные облученные пациенты были умерщвлены насильственно. Доказать это, к сожалению, практически невозможно, — вздохнула Джин, — поскольку вряд ли иранцы предоставят нам на экспертизу трупы, зараженные радиацией. А сами мы даже не знаем, где и с какими мерами предосторожности они захоронены.
— Мы это узнаем, — пообещала Натали. — Потому что уже заручились поддержкой ЮНЕП, комиссии ООН по экологии и комиссии по правам человека. Так что потребуем провести скрупулезное расследование, поскольку захоронение радиоактивных тел ненадлежащим образом угрожает здоровью жителей соседних государств. А на ноту протеста иранского МИДа мы ответили, что не имеем оснований не доверять рапорту нашего комиссара в Исфахане, то есть вашему рапорту, Аматула, и поэтому не выдадим находящихся в миссии людей до окончательного выздоровления больного. Дальнейшая же участь этих людей будет определена исключительно их собственными пожеланиями.
— А могут иранцы потребовать срочной эвакуации нашей миссии из Исфахана? — спросила Джин.
— Могли бы. Однако теперь, в связи с грядущим расследованием ЮНЕП, у них это уже вряд ли получится. Если иранцы не хотят еще большего скандала, им придется впустить на территорию своей страны и представителей ООН, и расширенную делегацию МАГАТЭ, призванную дотошно изучить последствия аварии на объекте, который, кстати, не фигурировал доселе ни в одном документе и ни на одной карте Ирана. Так что наша миссия, — добавила Натали после паузы, — может послужить для представителей этих организаций своеобразным опорным пунктом, поэтому они наверняка настоят на её сохранении. Тем более что вы, Аматула, и ваши подопечные были непосредственными свидетелями творимых в Иране безобразий.
— Как думаете, тот секретный завод закроют?
— Скорее всего да. Поскольку о нем не было известно ни МАГАТЭ, ни другим международным общественным структурам. Полагаю, к Ирану вообще теперь возникнет много вопросов, причем от всего мирового сообщества.
«Значит, надобность в кибератаке отпала, — с облегчением подумала Джин, — природа всё сделала за нас, за людей. Показала, где сокрыто зло и нанесла удар, положивший конец полониевому производству. Хотя бы на время. А дальше уж забота человека — не выпустить инициативу из своих рук. Не зря великий Толкиен нарисовал картину, где на помощь человеку вместе с ветрами и реками спешили птицы, звери и даже растения. Потому что всё живое тесно связано между собой и, почувствовав опасность, объединяется для решающей схватки с общим врагом. Проще говоря, всё живое, что было создано Творцом, выступает против творений злых рук человеческих. В данном случае — против радиационной угрозы».
— Я правильно понимаю, доктор, — спросила Джин у матери, — что наша первоочередная задача сейчас — проявить твердость и не поддаваться провокациям?
— Совершенно верно, Аматула, — подтвердила Натали тоном, словно действительно разговаривала с чужим человеком. Зная прямой и открытый характер матери, Джин понимала, сколь непросто ей это дается. — Мы же здесь будем активно действовать по всем дипломатическим каналам и, надеюсь, заставим иранцев принять наши условия…
В дверь постучали.
— Одну минуту, доктор… — Джин снова прикрыла трубку рукой и обернулась на стук. — Войдите.
На пороге вырос капитан Лахути. Горьковатый аромат кофейных листьев знакомого лосьона, смешанный с терпким запахом табака, — и Джин ощутила присутствие Шахриара неожиданно ясно и даже остро. И это ощущение заслонило от нее все остальное, даже разговор с матерью.
— Я перезвоню вам, доктор, — сказала она в трубку.
— Хорошо, Аматула, — ответила мать. — Ждем от вас информации в любое время суток.
— Спасибо.
* * *— Почему вы не уехали, капитан? — спросила Джин, выключив телефон и сунув его под подушку. — Или карательные меры еще не завершены?
— А разве они начинались? — вопросом на вопрос ответил Шахриар и подошел к ней, мягко ступая по зеленоватым медальонам на исфаханском напольном ковре. Опустился в стоявшее рядом с её кроватью кресло, о чем-то задумался.
Джин заметила, что он грустен. Не зол и полон решимости довести распоряжения своих начальников до конца — нет. На его лице читалась именно грусть — тихая, невысказанная, засевшая глубоко в сердце.
— Вы получили из-за меня выговор, капитан? — попыталась она пошутить, хотя и понимала неуместность своей шутки. — Во всяком случае похвалы, судя по вашему виду, вы не дождались, — съязвила по инерции. — Равно как и повышения по службе.
— Ошибаешься — повышения как раз дождался, — безэмоциональное ответил он. — Кстати, почему ты продолжаешь мне «выкать»?
— От нервного перенапряжения, наверное, — смутилась Джин. — За последние сутки мне пришлось изрядно понервничать. К тому же радиационное отравление, как известно, тоже возбуждает нервные окончания, — это она уже сыронизировала над собой. — Так тебя можно поздравить? — спросила через мгновение, перейдя на «ты» и будучи не в силах отвести взгляд от смуглого красивого лица и грустных золотисто-карих тигриных глаз Лахути. — По-моему, ты не рад повышению.
— А чему тут радоваться? — пожал плечами Шахриар — Да, мне дают майора, но лишь с условием перевода отсюда на один из объектов в Хамадан.
— Когда? — Неожиданно на Джин тоже нахлынула грусть. Во всяком случае внутри что-то дернулось и противно заныло, заболело, словно выворачивая душу наизнанку. И непонятно было, какая боль невыносимее: та, что от ожога, или эта, душевная.
