Игорь Прелин - Автограф президента
— Валерий Иванович? — специально переспросил я, чтобы дать оператору время вспомнить русский язык. — Это Вдовин…
Фамилию свою я тоже назвал вполне сознательно, хотя Валерий Иванович отлично узнавал меня по голосу. Оператор спросонья мог спутать меня с кем-нибудь другим, а он не имел права этого делать, потому что я был важным объектом и должен был стоять на особом контроле у руководства контрразведки. Если бы оператор напутал, его бы сурово наказали, а у него могли быть дети, к тому же он сорвал бы мне все веселье, что, откровенно говоря, заботило меня гораздо больше, чем его служебные неприятности.
«А теперь записывай!» — мысленно приказал я оператору и сказал в трубку:
— …Я через полчасика поеду в Олимпик-парк, немного побегаю. Вернусь домой в одиннадцать. Запиши в журнал на всякий случай, а то вдруг я кому-нибудь понадоблюсь..
Этот короткий разговор был заранее тщательно продуман и даже согласован с шефом. В нем не было ни одного лишнего слова, каждое из них несло конкретную смысловую нагрузку. Когда оператор срочно доложит о моем разговоре своему руководству, а я очень рассчитывал на его исполнительность, и контрразведчики со свойственной им скрупулезностью разжуют каждое сказанное мной слово, они догадаются, что через полчаса я совершенно один выезжаю в малолюдное место, удобное не только для занятий спортом, любовных свиданий и прочих развлечений, но и для конспиративных встреч, и пробуду там до половины одиннадцатого, потому что в одиннадцать я должен быть дома, и поэтому им надо спешить, а не то они упустят удобный случай.
То, что я вытаскивал их на встречу в выходной день, ничего не меняло: если уж они решили меня вербовать, они должны быть готовы к этому в любое время. Конечно, я поставил их в жесткие условия, дав всего полчаса на подготовку и минут примерно сорок на всю возню со мной, но им ничего не оставалось, как принять мои условия и, хотели они этого или не хотели, укладываться в отведенное им время. Через сорок минут они будут просто обязаны меня отпустить: запись в журнале означала, что, если я не вернусь к указанному мной времени, мне придется объяснять, где и почему я задержался, а это не должно было входить в их планы, раз они рассчитывали меня завербовать.
В этом деликатном деле любая накладка может привести к провалу.
Установив жесткий регламент на все разговоры, я тем самым создал им дополнительные трудности, потому что завербовать человека, который этого не очень хочет, за сорок минут очень сложно, невольно придется форсировать беседу, спешить, а в спешке снижается способность критически воспринимать происходящее и улавливать возможные ошибки в моем поведении. А такие ошибки не исключались, потому что я в первый и, уверен в этом, в последний раз иду на предательство.
Намек на то, что я даже в выходной день могу кому-нибудь понадобиться, тоже не был случайным. Я еще раз напоминал им, что я далеко не самый последний человек в советском посольстве, я все время нужен, и, если со мной что-то произойдет, когда я занимаюсь легкой атлетикой, меня будут искать и не дадут в обиду.
Вот так расшифровывалось все, что я сказал ничего не подозревавшему Валерию Ивановичу.
Теперь в моем распоряжении было целых полчаса, в течение которых они должны были собрать всех участников операции, доставить их на место и обеспечить безопасность нашей встречи. Этих тридцати минут мне как раз должно было хватить на психологическую подготовку.
…Каждый разведчик, идя, как говорится, на дело, настраивает себя по-разному. Я обычно прослушивал одну из песен Володи Высоцкого, причем выбирал ту, которая соответствовала характеру предстоящей работы. Если речь шла об ответственной беседе с иностранцем, когда я был хозяином положения и от меня требовалась некоторая доля агрессивности и хороший волевой настрой, я всегда ставил кассету с песней про привередливых коней, скачущих вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю. Она и приводила меня в соответствующее эмоциональное состояние.
Но сегодня меня самого будут вербовать, и от меня будут требоваться прежде всего выдержка, трезвый расчет, сегодня мне придется напяливать на себя мерзкую шкуру предателя, и, чтобы преодолеть отвращение к самому себе, выдержать это самое, может быть, страшное для меня испытание, мне требовалось поднять из глубин моей души все самое светлое и чистое, что в ней было! А все самое светлое и чистое у большинства людей было в детстве. Вот и мне надо было вернуться в мое военное и послевоенное детство, о котором так прекрасно спел Володя.
Он умел писать песни о себе и о каждом из нас, за это мы и любим его и его песни. Одна из его песен мне была особенно дорога и вот по какой причине.
Года за два до этих событий я вместе с генеральным консулом приехал как-то на один советский теплоход и узнал, что на нем вместе с женой путешествует Высоцкий.
Капитан теплохода пригласил нас на ужин, и там мы все перезнакомились. После ужина гости капитана прошли в музыкальный салон, и там Володя заметил, что у меня на руках отслаивается кожа.
— Что, нервишки? — тоном человека, который сам живет на нервах, негромко спросил он.
Я ужасно не люблю разговоров о своих болячках и меня обычно злит чужое любопытство по этому поводу, но в его голосе было столько искреннего сочувствия, что мне ничего не оставалось, как подтвердить его догадку, а затем рассказать, что началась эта напасть после того, как во время попытки государственного переворота в одной из стран, где я раньше работал, погиб мой лучший друг. Машина, в которой мы выехали в город, чтобы выяснить обстановку, была обстреляна, он погиб, а меня даже не зацепило. Вот после этого у меня временами и стала отслаиваться кожа на руках.
По правде говоря, история с гибелью моего друга выглядела не совсем так, можно даже сказать, совсем не так, как я ее рассказал. Он действительно погиб у меня на глазах, но при несколько иных обстоятельствах. Рассказать же правду я не мог, потому что Володя, да и не только он, сразу бы понял, кто я такой на самом деле. А он хоть и хороший был мужик, надежный, но раскрываться перед ним я не имел права.
Вот и пришлось выдумывать.
Впрочем, в какой-то момент мне показалось, что он догадался, с кем беседует. Уж очень он был догадливый человек, Володя Высоцкий!
А потом нам в посольство привезли новый фильм, в котором и прозвучала эта песня. Я сразу обратил внимание на такие слова:
И когда рядом рухнет израненный друг,И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,И когда ты без кожи останешься вдруг,Потому что убили его, не тебя,Ты поймешь… и т. д.,
и мне показалось, что он написал это под впечатлением от моего рассказа. Вполне возможно, конечно, что я ошибаюсь, как ошибаются многие, считающие, что Володя писал свои песни на основании случаев из их собственной жизни. Но таково уж было свойство его таланта!
Вот эту песню Высоцкого я и решил сейчас послушать.
Я допускал, что моя квартира прослушивается, впрочем, даже не допускал, а был в этом уверен, раз уж контрразведка занимается мной всерьез. Конечно, можно было поискать микрофоны и даже изъять их, но это было просто глупо и бесполезно: во-первых, сама процедура поиска с помощью специальной техники окончательно раскрывала мою принадлежность к разведке, а во-вторых, когда вы живете в городе, контрразведке ничего не стоит в ваше отсутствие проникнуть в квартиру и снова натыкать «жучков» во все углы.
То, что моя квартира прослушивается, было одной из причин, вынудивших Татьяну с Иришкой улететь в Москву: если бы они были со мной, в квартире велись бы ненужные разговоры, из которых контрразведка могла получать интересующие ее сведения. Не молчать же нам, в конце концов! А так они могли слушать меня сколько угодно; сам с собой, несмотря на продолжительное одиночество, я пока не разговаривал.
Наверное, это была излишняя осторожность, но я все же надел наушники, чтобы тот, кто сейчас дежурит на слуховом контроле, не услышал Володин голос и, не дай бог, не догадался, зачем я слушаю его песню. Пусть считают, что все идет, как обычно.
Я прослушал песню два раза и потом еще два раза прослушал последний куплет:
Если, путь прорубая отцовским мечом,Ты соленые слезы на ус намотал,Если в жарком бою испытал, что почем,Значит, нужные книги ты в детстве читал!
Все это у меня было: и отцовский меч, и соленые слезы на усах, которые я наматываю уже в третьей загранкомандировке, и жаркие бои с врагами моей Родины. И нужные книги в детстве тоже у меня были. Правда, до этого дня я как-то не задумывался, какие из них оказались самыми нужными для меня в моей профессии, а тут вдруг задумался. Действительно, какие?
Ну, самой нужной была, безусловно, книжка о Павке Корчагине. В последнее время ее как-то редко стали вспоминать, то ли ее популярность упала, то ли книг стало больше. А может, время изменилось, и теперь молодежь читает другие книги, а многие и вообще читать перестали, найдя себе другие увлечения, но в годы моей еще не такой далекой юности лучше этой книги для нас ничего не было. Эту книгу уносили на фронт наши отцы, и она тоже помогла им выстоять в этой войне и победить. Чем дольше я жил, тем больше убеждался, как много дал мне Павка!
