Воля народа [litres] - Шарль Левински
– Господин Лаукман?
Старик открыл один глаз, только один; это выглядело так, будто он хотел доверить Вайлеману какую-то тайну. Или рассказать ему неприличный анекдот. Значит, прикрытый глаз на фотомонтаже не был мелкой неполадкой: кажется, веко было парализовано, Лаукману-Лойхли пришлось приподнять его указательным пальцем, но как только он отпустил его, глаз снова закрылся – как дверной глазок, который приоткрывают, чтобы проверить, не опасен ли незваный гость. Остальное пробуждение, последовавшее затем, было утомительным процессом, как у старого компьютера Вайлемана, когда отдельные функции после включения активировались далеко не сразу. Наконец Лойхли, кажется, вернулся в действительность, он попытался выпрямиться, что удалось ему не сразу, но и протянутую руку помощи своего посетителя он тоже не хотел брать. «Я не тот человек, который нуждается в помощи, – означало это, – далеко ещё не тот», старческое упрямство, которое было даже симпатично Вайлеману; он и за собой знал подобное поведение. Выпрямляясь, Лойхли попал рукой на свой парик, который во сне сполз у него с головы, и снова нахлобучил его, совершенно естественным движением, будто это была шляпа, которую он отложил перед сном. Парик был ему великоват и совсем не делал его моложе. Естественным повелительным жестом человека, привыкшего получать услуги, он указал Вайлеману на свою трость, лежащую на полу, – красивую вещь с серебряной головой медведя в качестве набалдашника, – не поблагодарил Вайлемана за любезность, а молча взял у него палку, оперся на неё и встал. Он оказался выше, чем выглядел в лежачем положении, исхудалый скелет, обтянутый кожей, в его позе было что-то – нет, не величественное, это было бы не точное слово, что-то самоуверенное и вместе с тем презрительное. Со своим нависающим на глаз веком он напоминал Вайлеману… как бишь звали того комика, который страдал тем же недугом? Карл Даль, конечно. Вот только Лойхли походил не на комика, а на постаревшего исполнителя роли вампира из чёрно-белого фильма незапамятных времён.
– Новенький, ага, – сказал он, внимательно разглядев Вайлемана. – Добро пожаловать в Дом Вечерней зари. Оставь надежду всяк, сюда входящий.
Вайлеман не знал, то ли ему смеяться над этим недоразумением, то ли чувствовать себя обиженным за предположение, что он уже готовый клиент дома престарелых.
– Я здесь лишь посетитель, – сказал он.
– Мы тоже все когда-то внушали себе это.
– Я приехал к вам, господин Лойхли. Или Лаукман? Как вы предпочитаете, чтобы я к вам обращался?
– Лучше вообще никак. – Говоря такое, старик не казался нарочито невежливым, его просто не заботило, что о нём подумают люди. – Но если иначе нельзя, то называйте Лойхли. Хотя фамилию я теперь и официально сменил.
Значит, компьютер в Управлении правопорядка всё-таки не отставал от актуального положения дел.
– Итак, господин Лойхли…
– Можете называть меня и просто Цезарь. Но только если вы принесли мне колбасы.
– Колбасы?
– Иначе я вас покусаю. Цезарь – сторожевая собака.
И Лойхли и впрямь принялся рычать и лаять, «гав, гав, гав», скалить свои слишком белые зубы и, казалось, хотел наброситься на Вайлемана. Приступ – иначе это, пожалуй, не назовёшь – прекратился так же быстро, как и начался, и Лойхли сказал вполне дружелюбно:
– Нет колбасы? Тоже ничего. Сегодня среда, по вечерам подают блюдо с нарезкой. До конца дней моих каждую среду будут подавать блюдо с нарезкой, и каждую среду после еды я буду совершать вокруг дома свою пищеварительную прогулку, и каждый день после обеда дремать в холле. Здесь живёшь очень предсказуемо.
У мужчины определённо были уже не все карты в игре. Не так просто будет выудить из него нужную информацию.
– Я пришёл к вам вот почему…
– Надо поторопиться, знаете. Когда дают блюдо с нарезкой, надо поторапливаться. А то останется одна салями, когда блюдо дойдёт до тебя. Вы любите салями?
– Я…
– Никто не любит салями. Никто. Потому что её делают из ослиного мяса. Стоит только поднести ломтик к уху – и сразу услышишь: И-аа, и-аа!
Старик нашёл своё звукоподражание таким комичным, что принялся хихикать. Смех перешёл в приступ кашля, да такой сильный, что всё его худое костлявое тело сотрясалось. Лойхли искал свой носовой платок, но нашёл его только после того, как уже выплюнул на пол большой сгусток жёлтой слизи. Он неодобрительно разглядывал этот плевок.
– При тех ценах, какие они здесь берут, – сказал он, – они могли бы и почаще мыть этот мраморный пол.
– Господин Лойхли… – сделал Вайлеман новый заход, – я хотел бы вас кое о чём расспросить.
– Вы что, шпион?
Когда он смотрел на собеседника – это происходило, вероятно, оттого, что один его глаз был закрыт, – Лойхли держал голову косо, как Вайлеман однажды видел в документальном фильме о хищных птицах.
– Я журналист.
– Журналисты – те же шпионы. Все люди шпионы. Мясники шпионы. Столяры шпионы. Строители шпионы. – При каждой профессии, какую Лойхли перечислял, он тыкал в пол своей тростью. – Учителя шпионы. Зубные врачи шпионы. И только шпионы не шпионы. Знаете, почему? Потому что они анонимны!
Старик снова принялся смеяться. На сей раз он выкопал свой носовой платок быстрее и заранее держал его у рта – вышитые инициалы, заметил Вайлеман, мир гибнет возвышенно, – однако напрасно: приступ кашля даже не начался, а смех расплескался на отдельные слоги. Лойхли снова тщательно сложил платок, убрал его и спросил:
– А что можно у меня вышпионить?
– Я хотел бы написать о вас статью.
– Ещё одну?
– То есть?
– Ведь вы уже писали к моему дню рождения… Кто-то мне даже в комнату приносил страницу. «Недооценённый мастер популярной культуры». Мило. Ничего особенного, но мило. Я ведь в этом разбираюсь. А вы знали, что раньше я писал книги?.. Разумеется, вы знали, глупо с моей стороны. Ведь вы же об этом и написали.
– То был не я! То был…
– Спокойно! – сказал Лойхли, строго, как учитель, укоряющий ученика за то, что тот хочет ответить, не подняв руку. – Вы думаете, что я не помню. Но я помню очень хорошо. Я помню всё. Только размышляешь медленнее, чем раньше. Подбираешь слова. В голове столько всего, что пока найдёшь нужное… По мне не видно, но мне девяносто лет.
