Воля народа [litres] - Шарль Левински
Он не хотел это представлять. Его это и не касалось. Он снова выдвинул ящик, взял фото и сунул его в свой бумажник. Если бы его кто-нибудь спросил, зачем он это сделал, он не нашёл бы разумного объяснения.
И, наконец, кабинет. Поверхность письменного стола почти пуста, немногие предметы расставлены и разложены так упорядоченно, как будто в магазине офисной мебели заставили ученика-подмастерье красиво декорировать залежалый товар. Телефон современнее, чем у Вайлемана, но модель всё ещё отечественная, с привычным логотипом Swisscom из времён до продажи китайцам, а рядом продолговатое металлическое корытце с карандашами и шариковыми ручками, блок для заметок без заметок и статуэтка Оскара с латунной табличкой на цоколе и гравированной надписью Лучшему журналисту. Должно быть, прощальный подарок коллег, когда Дерендингер уходил на пенсию. Имитированная позолота Оскара во многих местах отшелушилась, обнажив белёсую пластмассу.
И больше – ничего. Абсолютно ничего. Прежде всего ни компьютера, ни коммуникатора, вообще ни одного электронного прибора. Не взял ли уже кто-то эти вещи из квартиры?
Идиотский вопрос. Разумеется, кто-то их забрал. Если Дерендингер был убит, и если причиной убийства были его розыски, это было логично.
Вайлеман повертел блок зля заметок в круге света настольной лампы туда и сюда. Это была попытка сыграть детектива, и он сам себе показался при этом смешным. И поиски ничего не дали: верхний лист блока не сохранил никаких продавленных следов предыдущих записей.
Перед тем как сесть в рабочее кресло Дерендингера, он немного помедлил. Но иначе ему было не добраться до выдвижных ящиков; нагибаться было уже не так просто, как раньше.
Он и там не нашёл ничего интересного; обычный мелкий хлам, который всегда сохраняешь пару лет, чтобы потом всё-таки выбросить; кабели для приборов с разьёмами, которые давно уже вышли из употребления, портмоне с надорванным отделом для монет, открытый пакетик жевательных мишек и тому подобная дрянь. В прозрачном файлике несколько гарантийных свидетельств. Единственной интересной была маленькая камера, такую же Вайлеман всегда брал с собой на репортажи, раньше это было последнее слово техники, теперь музейное старьё. Прибор включался, должно быть, Дерендингер его недавно использовал, но чип с записью кто-то уже удалил.
И это всё. Ничего такого, что навело бы Вайлемана на дальнейшие поиски.
12
Оставались ещё только регистраторы на стеллаже, каждый был датирован каким-то годом, надписи сделаны чётким чертёжным шрифтом, который использовался в те времена, когда строительные чертежи делали ещё вручную. Он вытянул наугад одну папку. Газетные статьи, все подписанные «Феликсом Дерендингером» или сокращением «Фед», каждая аккуратно вырезана, наклеена и подшита в строгом хронологическом порядке. Здесь не царил тот хаос воспоминаний, который громоздился горой на собственном столе Вайлемана, нет. Здесь был сохранён каждый текст, когда-либо написанный покойным, в том же порядке, как он был опубликован; по крайней мере, складывалось впечатление, что у этого собрания не могло быть лакун. Дерендингер был явно хорошо организованным человеком. «Нет ничего мертвее вчерашних крупных заголовков». Если это старое правило верно, то эта книжная полка была самым образцовым кладбищем, какое Вайлеман когда-либо видел.
Статья, на которой он случайно раскрыл папку, представляла собой обзор выборов в Федеральный совет какого-то незапамятного года, в этом обзоре Дерендингер предсказывал, что конфедеративные демократы употребят своё недавно завоёванное абсолютное большинство на то, чтобы впервые с 1891 года снова выбрать в Швейцарии однопартийное правительство. Хороший журналист – не всегда хороший прорицатель: в том году получилось иначе, КД выбрали в Федеральный совет только шестерых своих людей, а на седьмое место, чтобы доказать свои демократические убеждения, назначили социал-демократа, который, однако, не принял пост – Вайлеману оставалось лишь перевернуть лист, чтобы найти статью Дерендингера и на этот счёт, – как с тех пор и каждый выбранный социал-демократ отказывался играть роль алиби-петрушки в правительстве, где тотально доминировали конфедеративные демократы. С тех пор, и это уже стало традицией, так же, как раньше традицией была «магическая формула», только шесть членов правительства вступали в службу, а седьмое кресло в палате Федерального совета оставалось пустым, и на официальном фотоснимке Федерального совета всегда оставляли пробел в своём ряду, чтобы люди из КД могли сказать, что вовсе не их вина в неполном формировании правительства, это левые по непонятным причинам отвергли доброе швейцарское согласие. В первый раз это было ещё сенсацией или хотя бы событием, достойным упоминания, но теперь стало политической повседневностью.
Вайлеман поставил регистратор на место, подравняв его корешок под прямую линию других подписанных корешков; Дерендингеру бы это понравилось. Ожидал ли он, что полное собрание его статей когда-нибудь станет ценным наследием в архиве? Рисовал ли в своём воображении собственную библиотеку Дерендингера, куда юные журналисты совершали бы благоговейные паломничества? Или он был достаточным реалистом, чтобы знать, что работа всей его жизни после его смерти встретит горячий интерес в одном-единственном месте: в лесу Хагенхольц, на мусоросжигательном заводе.
Для последних лет Дерендингер использовал более тонкие регистраторы. В последнем регистраторе содержалась одна-единственная статья: юбилейная, к девяностому году Цезаря Лаукмана, не некролог, но почти что. «Недооценённый мастер популярной культуры». Странно, по закону парных случаев часто натыкаешься на одно и то же дважды. Статья была, может быть, его самым последним заданием; как это обычно бывает, редакционный компьютер выплюнул круглую дату, и они размышляли, кто бы мог ещё знать этого Лаукмана. У Вайлемана тоже всё обстояло приблизительно так же, и не было большой разницы, писать ли дюжину сотен знаков о полуживом или о мёртвом.
Почти пятьдесят регистраторов. Для лучших лет карьеры Дерендингеру понадобилось не по одной, а по три, а один раз целых четыре регистратора на годовую подшивку его статей. У Вайлемана ушли бы дни на то, чтобы всё это просмотреть. Та или иная статья наверняка были интересными, но даже если бы Вайлеман прочитал их все от первой до последней строчки, даже если бы выучил их наизусть, он бы в них, можно держать пари, нигде не нашёл бы подсказки, историей какого разоблачения Дерендингер был занят перед смертью. Никакого следа здесь не осталось, во всей квартире, кто-то здесь уже тщательно всё прибрал. Ничего содержательного уже не найти, абсолютно ничего, и вот это ничто и было подозрительным, оно и служило доказательством того, что здесь очень даже было чего найти, должно было быть. Никто, даже оголтелый перфекционист не убирает свою квартиру так основательно перед тем, как выйти из дома, не оставив даже обрывка
