Андрей Константинов - Изменник
Яркая, но не «фотомодельная». Пронзительная… Он даже растерялся.
— Здравствуйте, — сказала она по-русски с легким, милым акцентом, смещая ударение. — Меня зовут Сабина.
— Владимир. Очень приятно.
— Мне нужно убраться здесь, — произнесла она с улыбкой. Только тут Мукусеев обратил внимание, что Сабина прижимает к груди стопку постельного белья, а в коридоре на полу стоит пылесос.
— Да, да, конечно, — почему-то засуетился он. — Я сейчас уйду.
Она улыбнулась. Мукусеев подхватил со стола сигареты и вышел. Проходя мимо Сабины, ощутил легкий аромат духов — странный, волнующий… Он спускался по лестнице, усмехаясь: что это ты, как мальчик, смутился? Ну, девка. Ну, красивая. Ну, молодая. Лет восемнадцать-девятнадцать… Может быть, двадцать. А ты-то мужик на пятом десятке. Депутат Верховного Совета. Женат. Дочке скоро пятнадцать… Ай-яй-яй!
— Устроились, Владимир Викторович? — окликнул его сверху Зимин.
— Спасибо, а вы?
— Э-э, я, голубчик, по командировкам столько намотался, что устроюсь всегда и везде… Пообедать бы, а то что-то мой гастрит притих.
Они вышли на улицу. На мощеной камнем площадке с большой клумбой стоял стол. За столом уже сидели Джинн и Широков. Клумба полыхала цветами. В маленьком вольере прогуливались два павлина, распускали «глазастые» хвосты.
— Дочку видели? — спросил Широков.
— Видели, — ответил Мукусеев.
— Высший класс, — сказал Широков.
— Мамаша тоже вполне ничего, — отозвался Зимин. — Интересно, муж у нашей Маши есть?
Мукусеев вдруг подумал: а есть ли муж у Сабины? Не может быть, чтобы у такой женщины не было мужа или, по крайней мере, парня.
— Кстати, — сказал Зимин, — а что ты, Олег Иваныч, по углам нас разогнал, как тараканов?
— Элементарная мера безопасности, Илья Дмитриевич. Если мы собьемся в одну «могучую кучку», нас всех можно накрыть одним выстрелом из гранатомета.
— Занятные вещи вы говорите.
— Боитесь? — спросил Джинн, глядя на павлинов.
— В меня уже дважды стреляли. В Узбекистане, в восемьдесят пятом. Я работал в группе Гдляна. Так что я, извините, дядька обстрелянный. Поздно уже бояться-то.
На крыльцо вышла Мария:
— Обед, господа. Прошу к столу.
***Мария захотела поднять тост за русских гостей, но Владимир не дал. Наверно, это было невежливо, но тостов не хотелось.
— Извините, Мария, — сказал, — но сегодня не стоит… Сегодня особый день, когда здравицы не уместны — годовщина смерти наших товарищей.
— Господи! — сказала Мария и перекрестилась. — Извините, я не знала.
— Давайте помянем.
Они выпили… Ветер шевелил белый шелк шторы и солнечный прямоугольник лежал на полу. Белоснежные плыли облака в небе. Во дворе на теплых камнях дремала кошка… Кому нужна эта война?
— Могу я спросить, — сказала Мария, — что случилось с вашими товарищами?
— Их убили.
— Господи, помилуй нас.
— Их убили два года назад в километре отсюда… потом сожгли.
— Русские журналисты! — вырвалось у нее. И взгляд стал тревожным.
***Вечером постояльцы и хозяйки сидели на терра пили вино и беседовали. Солнце почти зашло, длинные легли тени. Виноград — темно-синий, дымчатый — светился в солнечном луче.
— Зря вы сюда приехали, — сказала Мария.
— Почему, Мария? — спросил Джинн.
— Зря вы сюда приехали, — повторила она. — Мне позарез нужны постояльцы… Если бы вы прожили здесь недели две или больше, нам с Сабиной это пришлось бы очень кстати. Мы едва сводим концы с концами. Нам нужны постояльцы. Но я говорю вам честно: уезжайте. Уезжайте завтра же.
— Но… почему?
— Могилу своих друзей вы не найдете — никто не будет вам в этом помогать. А вот сами вы рискуете… Уезжайте.
— Разве жители Костайницы сами не хотят узнать правду?
— Правда, друже, бывает горькой.
— Но даже горькая правда лучше неизвестности. Верно, Мария?
Мария покачала головой и встала:
— Я понимаю, что каждый русский в душе ИЗМЕННИК, но тут вы ничего не добьетесь… Извините, я устала сегодня. Пойду спать. Спокойной ночи, господа.
Мария вышла. Оставшиеся за столом недоуменно молчали.
— Спокойно, джентльмены, — сказал Джинн. — Слово «изменник» по-сербски не носит никакого оскорбительного смысла. Изменник по-сербски — реформатор, человек, которому не живется спокойно и он хочет что-либо изменить.
Все рассмеялись…
***Первый визит они нанесли в местный совет — Скупщину. В помещении Скупщины сидел один председатель. На вид ему было лет шестьдесят. Он был тучен и несколько растерян от того, что к нему прибыла целая делегация.
Мирослав Зданович — так звали председателя — первым делом поставил на стол бутылку ракии. Он достал ее из «сейфа» — большого железного ящика со скрипящим замком. Когда он доставал ракию, Джинн разглядел внутри АКМ и стопку порножурналов.
— За знакомство, — сказал, разливая ракию в рюмки, Зданович.
Мукусеев посмотрел на спиртное с сомнением — часы показывали половину одиннадцатого. Вроде бы рановато. Но и отказываться неловко. Они выпили и Зданович спросил, что же привело сюда, «в провинцию», «высоких русских гостей».
— Мы расследуем гибель русских журналистов два года назад, — ответил Мукусеев. Лицо Мирослава изменилось, посуровело. Он сжал в руке рюмку, повертел ее и произнес:
— Проклятые усташи.
— Усташи?
— Усташи. Ваших подписников убили усташи. Кто же еще?
— Мирослав, — осторожно сказал Мукусеев. — Извините, Мирослав, но… Но не могло быть так, что наших убили сербы?
— Не. Серби не. То я гарантира. Абсолутно, — уверенно ответил Мирослав и снова налил ракию. — Чем я могу вам помочь, братушки?
— Нам бы хотелось пообщаться с людьми. Поездить по окрестностям, посмотреть на старые окопы… Есть версия, что трупы наших товарищей закопаны на бывших позициях сербского ополчения.
— Это опасно, — сказал Зданович. — Там полно мин, неразорвавшихся снарядов… Я вам не советую. Недавно подорвались два подростка. Я очень вам не советую, друзья. От души говорю это.
Примерно также прошла встреча с местным милиционером. В Костайнице он был один, на плечах носил погон с большими звездами, на поясе рыжую, изрядно потертую кобуру, под горбатым носом — усы. Местный Анискин, которого звали Марко Живичем, встретил делегацию в своем «участке». Он находился в том же здании, где и Скупщина. От кабинета мэра его отделяла всего лишь стена. В отличие от мэра шериф никакой радости от встречи с русскими не показал и потчевать ракией, к счастью, не стал. В остальном разговор повторился: ваших убили усташи… Вокруг полно мин и уголовной хорватской сволочи. Опасно здесь у нас, опасно. Я бы на вашем месте вернулся в Белград. Хорваты не могут простить, что их вышвырнули отсюда — проникают через границу группами и даже поодиночке. Ставят фугасы, обстреливают машины. Я вас охранять не могу, я один. А вы для усташей хорошая добыча… Лучше бы вам вернуться в Белград.
— Спасибо, друже команданте, — сказал бравому шерифу Джинн. Когда вышли на улицу, сплюнул и добавил:
— До чего им всем хочется от нас избавиться!
— А на хрен мы им тут нужны? — отозвался Зимин. — У них тут своя жизнь. Может, и не совсем райская, но более-менее устоявшаяся. Помощи мы от них не дождемся.
— Бог с ней, с помощью, — сказал Мукусеев. — Лишь бы не мешали.
***В маленькой Костайнице весть о появлении группы русских, которые вновь вспомнили о трагедии двухлетней давности, разнеслась быстро. Два года назад, когда здесь обнаружили изувеченный и сожженный автомобиль русских журналистов, в Костайнице перебывали десятки, если не сотни, корреспондентов ведущих мировых агентств, газет и телеканалов. С тех пор прошло много времени, произошло очень много событий. Они заслонили ту, давнюю трагедию. Никто больше в Костайницу не ездил. И вот появились русские. Братья по крови… Костайница насторожилась. Она хотела забыть о тех страшных делах, но снова приехали братья. Они приехали бередить рану.
Никто их здесь не ждал, но в каждом доме русских встречали приветливо. На столе появлялась ракия и закуска. С ними говорили охотно на любые темы — об урожае, о погоде, о детях, о войне — будь она проклята! Но стоило разговору коснуться гибели Виктора и Геннадия, жители Костайницы замыкались. Получалось, что никто ничего не видел и не слышал… Даже те, чьи дома смотрели окнами на место трагедии и отделяло их от этого места сто пятьдесят-двести метров, говорили: нет, не видели, не знаем.
Неискренность была очевидной. В маленькой Костайнице нет тайн, здесь все знают всех. Все знают все. Русских журналистов расстреляли практически на глазах у Костайницы… Но добиться правды было невозможно.
Владимир рассказывал сербам о семье Виктора — о жене и двух дочках. О том, что они вот уже два года ничего не знают о судьбе мужа и отца. И даже никакой компенсации от государства получить не могут, потому что факт смерти Виктора не доказан. А люди они не богатые, все их «сокровище» — старенький «москвич»… Во всех сербских домах его слушали, кивали и непритворно сочувствовали. Люди есть люди, они понимают чужое горе. Тем более в стране, где чумой прокатилась война. Они сочувствовали, но ничем не помогали.
