Андрей Константинов - Изменник
— Люди неискренни с нами. Мы полагаем, что многие жители Костайницы знают, что и как происходило здесь два года назад. Но никто не хочет сказать правды.
— Война ожесточает сердца, сын мой.
— Поэтому люди лгут? — жестко спросил Джинн. Священник посмотрел на него черными глазами, ответил:
— Не только поэтому. Не только… Многим сербам стыдно за то, что произошло. Они чувствуют свою моральную вину. Потому, что убийство русских — БРАТОУБИЙСТВО. И я, серб, скорблю и молюсь за души Геннадия и Виктора. И за души их убийц.
— Молитва, отец, доброе дело. Но этого мало, — сказал Джинн. — Братоубийство — наша общая славянская беда. Наша катастрофа, наша ЛюНависть…
— Слова ЛюНависть не существует, сын мой. Если ты поэт, то скорбно болит сердце Кирилла и сердце Мефодия.
— Я не поэт, отец. Я солдат.
— Веруешь ли ты?
— Да, отец, я верю. Но не в Бога, а в человека… Вы поможете нам?
— Я должен подумать, сын мой… А теперь ступайте 3 БОГОМ.
Они ушли, вслед им маляр-священник в дрянной турецкой бейсболке с надписью «New-York» положил крест… 3 БОГОМ. Скорбно болит сердце Кирилла… И сердце Мефодия.
***Поездка Зимина и Широкова в Глину тоже не принесла особых результатов. Прокурор в Глине был новый, о гибели Ножкина и Курнева он, разумеется, слышал (кто в бывшей Югославии об этом не слышал?), но дела, возбужденного в 91-м военной прокуратурой, не видел… А кроме всего прочего, он был замордован лавиной других дел. Преступность, как и положено в смутное время, скакнула вверх, а раскрываемость упала. На руках у населения оказались десятки тысяч неучтенных стволов, а оружие, как известно, имеет свойство стрелять.
Прокурор был молод, но выглядел очень устало. Он понимал озабоченность русских и не понимал, чего ради тратить время на убийство двухгодичной давности, когда каждую неделю происходят новые.
Он выслушал внимательно, изучил удостоверение Зимина, с уважением покачал головой, прочитав слова «следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации».
— Чем же я могу вам помочь, коллега? — спросил. — Работайте, препятствий чинить вам не буду, но и сделать что-либо для вас не смогу… И — будьте осторожны. У нас тут не спокойно. У нас тоже полгода назад сотрудник пропал. Нашли недавно повешенным в лесу.
— Суицид? — осторожно спросил Зимин.
— Я еще ни разу не видел самоубийцу, который бы повесился, предварительно скрутив себе руки проволокой…
Вернувшись из Глины, Зимин сказал Мукусееву:
— Владимир Викторович, ты, конечно, председатель комиссии. Жираф, как говорится, большой, ему видней. Но давай посмотрим на вещи здраво: мы же на месте топчемся.
— Мы ведем опрос населения, Илья Дмитриевич.
— Пустое, — махнул рукой Зимин. — Перспектив никаких.
— Почему вы так думаете?
— Потому что я зубы на следствии съел. Я ЗНАЮ.
— Мы даже трети населения не опросили, Илья Дми…
— Бессмысленное занятие, Владимир Викторович. Я сталкивался с аналогичной ситуацией в Узбекистане: все местное население знает своих «героев». И любовью к ним не пылает. Но ведь показания клещами нужно вытягивать!
Молчавший до этого Джинн вдруг сказал:
— В Узбекистане все равно было легче, а, Илья Дмитриевич? Там можно было любого бросить в зиндан, морить голодом, стращать вышкой… Глядишь, и добыл показания. Гдлян, Иванов, Зимин — борцы с коррупцией!
— Там, Олег Иваныч, было совсем легко. Именно поэтому в нас стреляли и заваливали ЦК анонимками, — ответил Зимин. Широков поднял руку:
— Мужики! Не надо. Одно дело делаем, в конце-то концов.
Мукусеев тоже сказал:
— Давайте соблюдать корректность, мужики. Мы не в Верховном Совете…
Джинн пожал плечами: я просто спросил. Зимин скривил губы, налил себе ракии, выпил. Мукусеев спросил:
— Так что же вы предлагаете, Илья Дмитриевич? Мы ценим ваш опыт, ваши профессиональные знания, но хотелось бы услышать конкретные предложения.
Зимин отщипнул кусочек брынзы, помял его в пальцах, но в рот не отправил, а бросил в павлина. Не попал.
— Что я предлагаю? В связи с полной бесперспективностью расследования предлагаю его свернуть.
— Позвольте! — возмутился Мукусеев. — Мы сюда приехали работать. Между прочим, за государственные деньги. Взять и просто бросить все? Это, по-моему, безответственно…
— Вот именно, — подхватил Зимин. — Безответственно тратить казенные деньги… В валюте, кстати… Тратить казенные деньги на бессмысленное и бесперспективное дело. Поймите вы, пожалуйста, несколько простых вещей: до нас здесь уже работали. По горячим, между прочим, следам. И — ничего!… А прошло уже два года! Любой профессионал вам подтвердит: время не способствует раскрытию. Это аксиома. Вот вы говорите: пошукать по позициям. Мы во время поездки в Глину видели, какие тут «позиции». Это же сотни окопов, траншей, воронок! Черт ногу сломит. Половина из них осыпавшиеся, заваленные, заросшие. Да тут саперному батальону работы на год… или на два. Давайте же будем реалистами. Вы, коллеги дорогие, зациклились на версии полусумасшедшего Бороевича… А кроме этого у вас ничего и нет.
— Почему же Бороевич полусумасшедший? — спросил Джинн.
— Вы кассету с его «разоблачениями» видели?
— Видел.
— Тогда сами делайте выводы, — сказал Зимин. — Бред. Чего стоит один пассаж о самодельном автомате?
— В каком смысле?
— В прямом. Вы, Олег, видели когда-нибудь Калашников с оптическим прицелом?
— Вот оно что, — сказал Джинн и рассмеялся. Отсмеявшись, сказал. — Видел, Илья Дмитриевич. И даже стрелял из него. Эта, как вы говорите, самоделка, изготовлена в Румынии и является гибридом из АКМ и СВД… Так что ваш аргумент, извините, не катит.
— Кхе, — сказал Зимин. — Это, однако, не меняет ситуации в принципе.
Мукусеев закурил, обвел взглядом коллег. Все молчали. Павлин в вольере склевал кусочек желтоватой брынзы, распустил хвост.
— Что ж, — сказал Мукусеев, — в словах Ильи Дмитриевича есть свои резоны. Думаю, что мы обязаны обсудить ситуацию. Предлагаю высказаться… Олег?
Джинн, глядя в сторону, ответил:
— Я против того, чтобы свертывать работу. Считаю, что это возможно только тогда, когда исчерпаны все возможности.
— Понятно. А ты, Игорь Георгиевич, что думаешь?
Широков, кашлянув, ответил:
— У вопроса есть две стороны. Одна — рациональная: тратить ли время и деньги на работу по давнему делу с неочевидной перспективой? Здесь я согласен с Ильей Дмитриевичем: шансы на получение результата минимальны… Другая сторона эмоциональная: имеем ли мы право прервать расследование по меркантильным соображениям? Я думаю нет, не имеем. — Мукусеев улыбнулся и сказал:
— Моя точка зрения вам всем известна. Ставить вопрос на голосование смысла, видимо, нет. Впрочем, если Илья Дмитриевич захочет, мы оформим наше импровизированное собрание протоколом и зафиксируем особое мнение Ильи Дмитриевича.
— Увольте, — недовольно произнес Зимин. — Бумажками сыт по горло,
— Повестка дня исчерпана, собрание объявляю закрытым, — весело подытожил Мукусеев… Весело, впрочем, не было: а может, прав Зимин?
***Прошло еще три дня. Они не принесли никаких успехов. Удалось, правда, встретиться с трактористом, который плющил машину наших ребят. Сделать раньше это было невозможно, потому что тракторист Зоран Младич лежал в больнице с аппендицитом… Однако встреча с Младичем ничего не дала. Он был явно напуган, отвечал путано: да, он оттащил сгоревшую машину. Когда это было? Два года назад, первого сентября.
— Ваши окна, Зоран, выходят как раз на то место, где сожгли автомобиль. Вы видели, как это происходило?
— Н-нет.
— Постарайтесь вспомнить. Может быть, все-таки видели?
— Нет, нет, не видел я ничего. Я и машину-то не хотел трогать. Мне приказали.
— А кто вам приказал?
— Не знаю… Военный. Но я ни в чем не виноват.
— А вас никто ни в чем не обвиняет. Как имя этого военного?
— Не знаю.
— А звание?
— Тоже не знаю.
— Описать его можете?
— Военный и военный… мужчина.
— М-да, мужчина — это ценная примета. Серб?
— Не знаю.
— Зоран, побойтесь Бога!
— Кажется… Кажется, серб… Не помню.
— Ладно, а куда вы оттащили сожженную машину? Можете показать?
— Да, могу.
Они проехали тем же маршрутом, каким Зоран тащил «опель» Виктора и Геннадия. Показал, где сбросил машину в реку. В этом его рассказ совпадал с показаниями Бороевича.
Они стояли на берегу реки, за спиной тарахтел «Беларусь», а в зарослях вдоль берега щебетали какие-то пичужки. Скрежета сминаемой ударами ковша крыши «опеля» слышно, конечно, не было. В воде отражались облака. Мукусеев подумал вдруг: если бы вода умела хранить изображение!… Вода течет как пленка. Почему, черт возьми, ее нельзя «отмотать» вспять и посмотреть, что же она отражает?
