Елена Топильская - Дверь в зеркало
12
Антон с Таней опомнились, когда с кухни донеслось пиканье отключившегося телевизора.
– Два часа ночи, – сказала Таня тихо, посмотрев на часы. – Что теперь делать?
– В каком смысле? – удивился Антон.
– Я до дома уже не доеду, мосты развели...
Антон поднялся и пошел к матери. Поскребся в дверь спальни, и мать тут же открыла. Она куталась в халат, волосы расчесаны, косметика смыта, но спать еще не спала, потому что покрывало, несмятое, лежало на кровати. Глаза у нее были красные.
– Мать... – смущенно начал Антон, но она сразу поняла в чем дело.
– Постели ей в кабинете. Белье чистое у меня тут возьми, – она кивнула на шкаф за своей спиной, в спальне. – Ладно, подожди, я сама тебе найду. И полотенце дай девочке.
Быстро подойдя к шкафу, она вытащила с нижней полки комплект постельного белья, сунула в руки Антону. И сразу закрыла дверь.
Дотащив простыню с пододеяльником до кабинета, Антон вытер пот со лба. Болезненное состояние еще давало себя знать, спасибо, что хоть голова уже не гудела так, как утром. А ведь еще надо постелить, и подушку достать из раскладного дивана. Ох, Господи!
Устроив постель своей гостье, Антон привел ее в кабинет. Таня с восхищением оглядела высоченные, до потолка, книжные шкафы, потрогала бронзовую Фемиду на столе, затянутом сукном бутылочного цвета.
– Обалдеть можно! Твоя мама все это читала?
Антон пожал плечами.
– Да я и сам кое-что читал, – небрежно ответил он.
– Ой! А это твой папа? – Таня остановилась перед портретом адвоката Урусовского.
– Ты что! Это мой прадед, известный адвокат.
– Плевако? – с детской непосредственностью спросила Таня.
Антон не удержался и фыркнул.
– Что ж, кроме Федора Никифоровича, и адвокатов на Руси не было?
– Федора Никифоровича?
Антон понял, что имя-отчество столпа российской адвокатуры студентке второго курса юридического института неведомо.
– Плевако так звали, – пояснил он. – А прадед мой – Урусовский Михаил Иванович. Таня, вот тебе полотенце, иди в ванную.
– А ты? – спросила Таня.
– Иди, я позже.
Таня помолчала.
– Понимаю, – наконец сказала она. – Мама, неудобно...
Антон кивнул, хотя ничего такого и не предполагал, и даже не ожидал, что Таня имеет на его персону какие-то виды сексуального характера. Он почувствовал, что покраснел; и чтобы скрыть это, фальшиво закашлялся. Таня постучала его по спине, Антон от ее прикосновения вздрогнул и покраснел еще больше.
– Антон, не переживай, – вдруг сказала она. – Я понимаю, что ты еще плохо себя чувствуешь. Не бойся, приставать не буду.
Антона бросило в краску всего, с ног до головы. Ну ты и сундук, выругал он себя мысленно. Девушка тебе отдаться готова, а ты, сундук, ведешь себя как портье в гостинице. Бежать, немедленно бежать! Он быстро чмокнул Таню в щеку и, круто повернувшись, вышел.
Сидя у себя в комнате на постели, Антон поглаживал тетрадь в коленкоровом переплете и краем уха прислушивался к звукам, доносившимся из кабинета. Таня чем-то шуршала, наверное, листала книги, потом что-то звякнуло – уронила, видимо, какую-то антикварную безделушку, из тех, что в изобилии расставлены по книжным полкам. Потом щелкнул выключатель, и все затихло. Антон развернул истершийся на сгибах листочек и перечитал фиолетовые строчки, которые они с Таней проштудировали уже не один раз.
«Моя дорогая, любимая, бешено, страстно обожаемая Анна!
Еще часа не прошло, как мы расстались, а я уже сгораю в огне. Прошу тебя, от сердца искренне прошу, будь наконец моей безраздельно. Решись. Оставь своего адвоката, он не может дать тебе того, что дам тебе я! Ты – драгоценность, бриллиант чистой воды, который нуждается в достойной оправе! Помнишь, как я впервые увидел тебя? Былsoiree[1] у М-ских, и я нечаянно зашел в туалетную, когда ты поправляла прическу перед зеркалом. Наши взгляды встретились в зеркале, и я понял, что полюблю тебя навсегда, на всю жизнь.
Да, мой брак был препятствием к тому, чтобы мы воссоединились, но теперь, теперь, когда я вдовец, я могу... Могу?! Да что я – хочу, страстно желаю бросить все, что у меня есть, к твоим ногам! От сердца прошу, умоляю: мы должны наконец объясниться с Михаилом, и ты войдешь в мой дом. Решись.
Люблю, тысячу раз люблю – Э. П.»
Рядом с этим письмом Антон положил копию письма осужденного Паммеля Сталину, извлеченную им из маминой папки. Да, сомнений быть не может: тот же почерк, инициалы совпадают, «Э. П.» вполне может расшифровываться как «Эдуард Паммель». И главное – одни и те же обороты письменной речи. Это «от сердца прошу», резанувшее Антона, еще когда он читал страстное письмо к Генералиссимусу с просьбой разрешить послужить Родине, в письме к женщине встретилось даже дважды.
Вытащив из тетради фотографию дамы в шляпе, Антон еще раз вгляделся в нее, но внезапно заломило виски, и фотопортрет пришлось отложить. Когда он брал фотографию, тетрадь сама собой раскрылась на первой странице, и Антон обнаружил то, чего не замечал, когда они читали дневник с Таней: что несколько начальных страниц аккуратно отрезаны у самого подшива. Пролистав его, Антон увидел, что и в середине кто-то вырезал страницы. Так что стало понятно, почему дневник не имел ни начала, ни конца, сумбурно обрывался. И вообще – эта тетрадка, с листами, сохраненными именно в таком порядке по чьей-то прихоти, с вложенными в нее фотографиями и письмами, больше похожа была не на дневник, а на скрупулезно собранное кем-то досье, призванное подтвердить или опровергнуть чью-то вину. В чем? В измене, в предательстве? В доносе? Или в убийстве?
Тем более, что записи в дневнике были сделаны не тем почерком, что письма, другим.
«12 февраля 1918 года. Эта женщина сведет меня с ума. Я знаю ее три месяца, и не перестаю удивляться ее власти над мужчинами. Стало быть, и надо мной. Когда мы познакомились, она жила с адвокатом М. У., который увел ее от мужа. У М. У. связи, он знаком с Тойво Саволайненом. Но я поклялся, что придумаю способ, чтобы завладеть ею, и то, что она старше меня на девять лет, ничуть не охлаждает, а только подстегивает меня.
Она очаровала меня с первого взгляда, и не только своей красотой, но и дерзкими словами, и не менее дерзкими поступками. В тот же миг, когда меня представили ей, между нами пробежала какая-то искра, подобная электрической. В тот вечер она вскружила головы троим мужчинам, бывшим в компании с нами. И я убежден, что она делала это нарочно, чтобы подразнить меня. Каждый раз, принимая знаки внимания от восхищенных поклонников, она дерзко взглядывала на меня, словно спрашивая, оценил ли я ее стремительные победы. О, да! Я оценил то, с каким изяществом она дала мне понять: ее магнетизм способен заставить любого самца швырнуть ей под ноги свое состояние, свою судьбу, и, в конце концов, всю свою жизнь. И я готов.
Я уверен, что она будет моей. Пусть ненадолго, но моей. Косвенным подтверждением моих ожиданий служит тот бурный миг нашей истории, в который судьбе было угодно свести нас: мы впервые увидели друг друга в октябре тысяча девятьсот семнадцатого, на третий день этой ужасной смуты, которая длится до сих пор.
Иногда мне кажется, что это – зловещее предзнаменование, предвестие разрушения наших жизней, но вера в себя берет верх, и я укрепляюсь в убеждении, что обстоятельства и время нашей встречи – это знак торжества новой любви.
Странно, что тогда, в первые дни после переворота, все мы недооценивали разрушительной силы того, что было предпринято большевиками. Мы беспечно предавались праздной жизни, кутили, танцевали, смеялись, наивно полагая, что буря пройдет мимо. Да, люди, неравнодушные к судьбам Отечества, конечно же, имели свои политические симпатии и антипатии, но, видимо, наша молодость и жажда жизни нивелировала в нашем сознании значение этих политических игр.
Впрочем, допускаю, что не вправе говорить от лица всех молодых, ограничусь только своим кругом. Мой отец, царствие ему небесное, скончался, не дожив года до Смуты, оставил мне приличные деньги, чтобы я мог вести достойный образ жизни. Трудно представить, как бы я мог заработать себе на жизнь сейчас, после Октября. Если бы я был модным поэтом, таким как Блок или Северянин... Впрочем, говорят, что Блок тоже не роскошествует, да и Северянин с трудом обеспечивает семью. Но я, я вообще делаю на этом поприще только первые робкие шаги. Если бы не отцовские средства...»
«26 июля 1918 года. Одному Богу известно, как она умудряется сохранять свой внешний блеск. Она похудела, осунулась, но красива и обольстительна по-прежнему. Я мучительно ревную ее к М. У., и гоню от себя мысли, что он – не единственный, кто должен возбуждать мою ревность. Дела его совсем плохи, я вообще удивлен, как смог он столь долго поддерживать уровень жизни, к которому она привыкла. Он выглядит значительно хуже, чем она. Они не уехали, как этого можно было ожидать, остались в Петрограде, все в той же квартире, но я слышал, что М. У. заложил уже свои часы.
