Энн Перри - Реквием в Брансвик-гарденс
– Пусть пикули никогда не кончаются, – повторил он.
Миссис Питт бросила на него взгляд из-под ресниц и улыбнулась.
В то воскресенье Джон Корнуоллис был вновь приглашен отобедать в доме Андерхилла. Ему даже в голову не пришло отклонить это предложение. Он прекрасно понимал, по какой причине епископ прислал ему приглашение. Оно было связано исключительно со смертью Юнити Беллвуд. Реджинальд хотел узнать, как продвигается расследование, – a также убедить Корнуоллиса в том, что скандала надо избежать любой ценой.
Помощник комиссара полиции не испытывал никакого желания портить репутацию Церкви даже среди людей невежественных или настолько неискренних, чтобы судить весть Евангелия по неспособности одного из слуг Слова исполнить один из основных законов страны, не говоря уже о более высоких законах Бога. Однако Джон не намеревался допустить того, чтобы ради сокрытия очевидного зла было совершено другое зло. Ему нечего было сказать епископу Андерхиллу. Он мог бы послать записку с вежливыми извинениями и все же хотел побывать на этом обеде, хотел снова увидеть жену епископа. Если он откажется, Айседора может подумать, будто бы он решил, что она разделяет расчетливость своего мужа и повинна в такой же трусости. Мысль о том, чтобы допустить подобное, не приходила ему в голову даже на мгновение. Полицейского преследовало полное стыда выражение глаз Айседоры, ее беспомощное желание отречься от слов мужа, не проявив при этом неверности к нему.
Корнуоллис одевался весьма тщательно: ему хотелось выглядеть наилучшим образом. Он уверял себя в том, что делает это, потому что епископ в известном смысле является его врагом, ибо сражается за чуждое ему дело. Когда ты ведешь корабль на бой, на всех мачтах полощутся на ветру флаги, трепещут вымпелы. И на черном сукне твоего сюртука не должно быть даже пылинки – как и на белом воротничке или на манишке. Запонки должны блестеть, сапоги – сверкать, и чтоб без единого пятнышка!
Джон явился точно в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Встретивший гостя лакей провел его в гостиную, где его уже ждала Айседора. Она была в платье густо-синего цвета, мягкого, словно ночь на море. Таким бывает после заката небо над Карибами. Женщина явным образом радовалась встрече и улыбалась:
– Простите меня, мистер Корнуоллис, епископа задержали, однако он скоро будет, самое большее через час.
Помощник комиссара обрадовался. Душа его немедленно воспарила. Ему пришлось постараться, чтобы радость не проявилась на его лице. Что можно сказать в такой ситуации? Искренне, не слишком смело, но все же вежливо? Надо же что-то сказать!
– Ну, это ничего не значит… – забормотал он и осекся. Что за глупость он говорит? С его точки зрения, будет лучше, если епископ совсем не придет! – Я… у меня нет для него никаких новостей. Пока что всего лишь не относящиеся к делу пустяки.
– Думаю, так и останется, – согласилась миссис Андерхилл, и тень легла на ее лицо. – Как по-вашему, они сумеют что-нибудь доказать?
– Не знаю. – Корнуоллис понимал, что ее беспокоит. По крайней мере, считал, что понимает. Темное облако навсегда ляжет на Парментера, вина его так и останется недоказанной, но и не опровергнутой. Он навсегда останется подозреваемым. А это худший приговор, чем прямое обвинение, потому что в нем останется и возмущение, ощущение того, что он обманул правосудие.
– Но если кто-то и сумеет найти разгадку этого дела, так только Питт, – добавил Джон.
– Вы придерживаетесь очень высокого мнения о нем, не так ли? – проговорила его собеседница с улыбкой, к которой примешивалась тревога.
– Да, вы правы. – В голосе ее гостя не слышалось колебаний.
– Надеюсь, что доказательства найдутся, хотя это случается далеко не всегда. – Миссис Андерхилл посмотрела в сторону застекленных створчатых дверей, за которыми прятался сад, и глубокие тени густели под перепутанными, еще голыми ветвями деревьев. – Не хотите ли пройтись?
– Да, – не колеблясь согласился помощник комиссара. Ему нравились вечерние сумерки в саду. – Да, охотно.
Хозяйка первой направилась к выходу, остановившись, чтобы позволить ему открыть перед ней дверь, а затем ступила в тихий ночной воздух, быстро остывавший после еще слабого дневного тепла. Впрочем, если ей и было холодно под тонким платьем, то Айседора не стала показывать это.
– Увы, особенно мне показать вам здесь нечего, – проговорила она, ступая по траве. – Разве что тонкое облачко крокусов под вязами. – Айседора указала в дальний конец лужайки, где можно было различить на голой земле бело-голубое с золотом пятно. – Должно быть, я обманом завлекла вас сюда. Однако вы можете ощутить запах нарциссов.
И действительно, в воздухе висело сладкое благоухание, сразу и сладостное, и резкое, как могут пахнуть только белые цветы.
– А мне нравится этот переход между днем и ночью, – проговорил Джон, обратив лицо к небу. – Все, что происходит между закатом и наступлением тьмы. В этот момент многое остается открытым для воображения. Вечером все выглядит иначе, чем под лучами дневного солнца. Сгущается красота, а с ней крепнет и ощущение того, насколько она мимолетна. Все становится бесконечно более прекрасным, и в этой красоте возникает сожаление, обостряющее чувства, обостряющее понимание времени и утраты…
Корнуоллис нес явную чушь. Утром, вспомнив эти слова, он будет умирать от стыда. Тем не менее именно это он и хотел сказать и потому не собирался умолкать:
– A на рассвете, после того как первый белый луч, блеснувший на востоке, чистый и холодный дневной свет прогонит с полей бледные туманы, а роса покроет все сущее, в тебе поселяется безрассудная надежда, которую нельзя объяснить – и нельзя почувствовать в любое другое время…
Корнуоллис резко умолк. Должно быть, теперь Айседора сочтет его полным тупицей. Не надо было выходить в этот сад! Лучше было бы остаться в доме и, обмениваясь вежливыми и пустыми словами, дожидаться того момента, когда явится епископ и снова начнет уговаривать его арестовать и объявить безумным Рэмси Парментера.
– А вы замечали, насколько лучше многие цветы начинают благоухать в сумерки? – спросила миссис Андерхилл, шедшая несколько впереди него и как будто бы не желавшая возвращаться в натопленную комнату, к свету и теплу. – Была бы моя воля, я предпочла бы жить с видом на воду, на озеро или на море, и каждый вечер наблюдать за тем, как гаснет над нею свет. Вода отдает его, а земля поглощает. – Она повернулась к своему спутнику – он заметил матовое свечение ее белой кожи – и негромко добавила: – Как, должно быть, чудесно встречать на море закаты и рассветы! Наверное, это выглядит так, словно вы плывете в океане света? Только прошу вас, не надо этого отрицать! Разве вы не ощущаете тогда себя наполовину в небе, не становитесь его частью?
Корнуоллис широко улыбнулся:
– Я не мог бы высказаться такими чудесными словами, но да, все именно так. Я смотрю на морских птиц и ощущаю, что становлюсь похожим на них, как будто паруса превращаются в мои крылья.
– Вы страшно тоскуете по морю? – Голос его собеседницы донесся до него из тьмы, откуда-то рядом.
– Да, – произнес Джон с улыбкой. – A когда я находился на море, то тосковал по запаху сырой земли, шелесту ветра в листве и краскам осени. Наверное, можно обладать всем, однако иметь все сразу, одновременно, не получается.
Айседора чуть усмехнулась:
– Для этого существуют воспоминания.
Теперь они шли рядом. Полицейский остро ощущал ее присутствие… ему хотелось прикоснуться к ней, предложить ей опереться на его руку, однако все это было бы слишком очевидно и нарушило бы деликатность мгновения. Облако на западной стороне неба заметно почернело. Корнуоллис едва видел хозяйку дома, однако она шла совсем близко, и этот факт он ощущал острее, чем соседство с любым другим человеком.
Вдруг на траву легли полосы света. Кто-то открыл французские окна в доме. В теплом свете, пролившемся из гостиной, обрисовался силуэт епископа:
– Айседора! Что, скажи на милость, вы там делаете? Темно же, как в угольной яме!
– Ты ошибаешься, – возразила женщина. – Сумерки только начали сгущаться.
Глаза ее привыкли к вечернему свету, и она не заметила изменений.
– Как в угольной яме! – повторил ее муж недовольным тоном. – Не понимаю, что заставило тебя выводить нашего гостя из дома в такой час. Там вообще не на что смотреть. Ты совершила бездумный поступок, моя дорогая.
Последние два слова отчего-то добавили оскорбления к грубости его тона. Они очевидным образом должны были всего лишь спрятать за собой раздражение. Корнуоллис постарался сдержаться, потому что имел дело с важной персоной, и к тому же находился в его собственном доме, а точнее, в саду.
– Вина здесь моя, – четко произнес он. – Аромат вечерних цветов доставляет мне огромное удовольствие. Я до сих пор так и не привык ощущать твердую землю под ногами.
