Фридрих Незнанский - Последнее слово
Не ожидали парни. У одного был обнаружен пистолет Макарова. Естественно, что разрешения на его ношение при себе не оказалось. Владелец довольно убедительно врал, что оно осталось дома. На милицию объяснение не подействовало. И владелец, вместе с пистолетом, упакованным в целлофановый пакет, был посажен в машину оперативников. И тогда начался методичный и неторопливый — куда спешить? — шмон задержанного автомобиля. Ничего криминального не нашли, но права и доверенность на вождение у водителя были отобраны, о чем и составлен протокол. За что? А возле «Салюта» светофор, так вот «БМВ» прошел его на красный, торопился. Вот и отдохни теперь.
Затем стали звонить и уточнять, не является ли данная машина числящейся в угоне. Долго выясняли, но оказалось, нет, не находится, да и кто бы, по совести говоря, стал угонять такую, в сущности, развалюху? Вид один только у нее и остался, точнее, название. А так, если внимательно разобраться, машина старая, не раз битая в ДТП. Обычно именно такие «тачки» используют мошенники, когда устраивают на дорогах столкновения с владельцами дорогих иномарок, ловко подставляя себя под удар, а затем следуют разборки, и жертву, как правило, «разводят» на крупную сумму. Всем это давно известно, но взять бандита на такой «подставе» удается далеко не каждый раз.
Записав все паспортные данные оставшихся двоих и выписав водителю квитанцию для оплаты штрафа за грубое нарушение правил дорожного движения, их отпустили, твердо уже зная, что планы преследователей сорваны окончательно. Не могли ж они знать, что следователь отправился в исправительную колонию. Вот они и развернулись, чтобы уехать в обратную сторону, в город. А Поремский в это время, вероятно, уже проезжал Калугу.
Заместитель начальника исправительной колонии по оперативной работе подполковник Морозов, на лагерном языке — «кум», не имел ни малейших оснований что-то скрывать от следствия о своих бывших подопечных. Ему было известно даже больше, он знал, например, что контрактник Рожков, служивший в охране производственной зоны, находился в контакте с осужденным Зайцевым, который, по идее, и не Зайцев вовсе, а Халметов, а почему он стал Зайцевым, одному ихнему Аллаху известно, и помогал осужденному встречаться с часто приезжавшим сюда родственником. И брал за это мзду. Конечно, не дело это, но, с другой стороны, если посмотреть на зарплату служащего по контракту, так то — кошкины слезы. Ну да, приходится проявлять строгость, и на вид ставить, и отстранять временно, но ведь и охотников нести такую службу тоже не докличешься. Вот и приходится одной рукой наказывать, а другой поощрять. Зато и полная информация имеется о том, кто с кем, почему и так далее.
У Максима Федотовича, полненького такого, несколько суетливого в движениях, были очень уж правдивые глаза, что настораживало. Поремский решил было, что истины ему здесь не добиться. Но ошибся. Дело у Морозова было поставлено что надо. Возможно, даже охрана делилась с Морозовым частью своего «гонорара» и потому работала спокойно и с полной уверенностью справедливости своего дела. А конкретно по Зайцеву Поремский получил вообще исчерпывающую информацию.
Начать с того, что «кум», заглянув в собственные записи в толстой тетради, рассказал, как вел себя в течение трех лет пребывания в колонии Зайцев, он же Халметов. Какие получал замечания и взыскания, за что конкретно. В каком бараке жил, чем занимался на производстве мебели, наконец, самое главное, с кем общался и с кем, можно сказать, дружил. Были названы и фамилии осужденных. Морозов отыскал их «уголовные дела», прочитал обвинительные заключения и предъявил фотографии фигурантов.
Обладая далеко не полной, но уже определенной информацией о тех, кто готовил теракт, Поремский прикинул такой возможный вариант и понял, что становится «горячо». Он записал себе все, что могло пригодиться в дальнейшем расследовании, а также сделал на принтере увеличенные копии фотографий Зайцева и его приятелей — Злобина и Савина. Кстати говоря, оба последних вполне подходили под расплывчатое описание, которое дала уборщица Клавдия Ивановна. Возможно, если ей и остальным свидетелям предъявить данные фотографии, те смогут опознать членов «строительной бригады». Но в любом случае теперь уже имеются в распоряжении следствия основные данные на главных «действующих лиц», и в первую очередь их домашние адреса.
Насторожило Поремского и то обстоятельство, что, например, Злобин, покинувший колонию фактически одновременно с Зайцевым, проживал в Мытищах, как и Олег Базанов. И если тот, устраивая якобы по указанию ГУИН вчерашних осужденных к себе в электроцех, имел в виду именно Злобина, получается, что они могли уже давно знать друг друга. Но тогда резонный вопрос: что в этой «команде» делал уволенный из ФСБ и обвиненный в шпионаже подполковник Савин? Что их могло связывать, во-первых, между собой? И, во-вторых, кто в данном случае среди них главный?
На то, что Савин вышел на волю на год раньше, чем ему первоначально объявил суд, Поремский, конечно, обратил внимание. Выяснил, что причиной этому было решение высшей судебной инстанции — Президиума Верховного суда Российской Федерации. А адвокатом у Савина был, к величайшему изумлению Поремского… Ю. П. Гордеев, который, оказывается, даже сюда, в колонию, приезжал, чтобы навестить своего подзащитного. Но во время свидания, это тоже было известно Морозову — а что ему было вообще неизвестно в этой колонии? — разговора у защитника с осужденным, похоже, не получилось. Во всяком случае, Савин вел себя неадекватно, кричал, угрожал всем без исключения, как человек, свихнувшийся и считающий, что ему свыше дано право распоряжаться чужими человеческими судьбами. Эту фразу «кума» особо отметил в своих записях Поремский, над ней следовало хорошо поразмыслить.
Несомненно, сыграло свою отрицательную роль на душевном состоянии и поведении Савина известие о том, что его супруга подала на развод и просила дать на это согласие, угрожая, что в случае отказа сделает это и без его согласия, ибо жить с преступником она не желает. Наверное, это было жестоко с ее стороны, но Поремский не мог ее судить, не зная лично и не догадываясь о причинах. А Савин бушевал, прочитав об этом из краткой записки, которую ему передал Максим Федотович лично, хотя уже был извещен об этом Ахмедом. Потом он замкнулся в себе, словно забыл об этом моральном ударе, дал свое согласие, однако вскоре сорвался, нагрубил охране, попытался даже устроить потасовку, но его соответствующим образом утихомирили и отправили в карцер. Конечно, все это не могло подействовать положительным образом на его дальнейшее положение. И потому Морозов поддержал точку зрения начальника колонии, когда тот в ответ на решение высшей инстанции о сокращении срока осуждения Савина на год не стал чинить препятствий, а доложил, что по поведению осужденного можно констатировать, что он осознал свою вину и встал на путь исправления, чего на самом деле даже и близко не было. Но, учитывая возраст Савина, прежде занимаемую им должность, многолетний опыт работы, руководство колонии пришло к выводу, что «исправлять» Савина их привычными методами бессмысленно. И не стали, как уже сказано, возражать. Да, впрочем, после посещения адвоката, сообщившего осужденному прекрасную новость, Савин и сам стал словно остерегаться своих «взрывов». Что заметно сказалось и на его поведении, а также на производственных показателях. Особенно за последние полгода.
И покинула территорию колонии вся эта троица фактически почти одновременно, с разницей в неделю-полторы.
Перед отъездом уже Поремский решил, что хорошо бы иметь при себе также и описание внешности того родственника, что часто навещал Зайцева. Морозов тут же вызвал Рожкова и строгим, командирским тоном приказал контрактнику вспомнить и подробно рассказать московскому следователю все, что тот знал и помнил про родственника чечена. У Рожкова оказалась достаточно четкая зрительная память, и Владимир записал в блокнот приметы приезжего, тоже, кстати, явного чечена. По ним вполне можно было составить приличный фоторобот. Сам Владимир рисовать не умел и спросил у Морозова, может, в колонии есть кто-нибудь, кто умеет рисовать? Жаль было бы упускать такую возможность, ведь специально вызывать Рожкова в Москву — это целая проблема.
Тот же Рожков и вспомнил, что во втором отряде есть один «художник», «мазилой» его зовут. Он тебе за кружку чифиря кого хочешь вмиг изобразит.
— Тащи сюда своего мазилу! — распорядился Морозов.
И работа закипела. В самом натуральном смысле. Пока тощий, обросший, как шишига из-под пенька, «свободный график» Власьев, получивший срок по статье 186 — за изготовление и сбыт поддельных денег, со слов Рожкова создавал портрет родственника Зайцева, на столике, в углу, закипал электрический чайник. А пачка «слоника» и собственная кружка художника, которую тот принес с собой, ожидали рядом.
