Ольга Лаврова - Бумеранг
— Сколько на белом свете глупости, Илюша! — восхищается Марат. — Сколько глупости! Я готов поверить в три гвоздя.
— Если точно, то четыре. Снаружи войти — не войдешь. Но оттуда выйти — запросто.
— А это главное — быстро выйти. На боковую улицу. Четыре гвоздя!.. При условии, что ты верно сосчитал.
— Трогал даже. Когда меня за зарплатой посылали.
— Кто посылал?
— Да там так: в день получки от каждого отдела идет представитель. Он за всех получает и сам раздает. Чтобы не толпиться.
— Пошли назад. И как она протекает — эта финансовая акция?
— Приходишь к двум часам. Очереди никакой, у кассирши все готово. Заберешь конверт с деньгами, распишешься и топай. Марат… Ты правда надеешься взять?
— Идея меня вдохновляет. А тут не опилки, — он касается лба.
— Эхма! Если б взять, так это… прикинуть страшно, сколько… — захлебывается в волнении Илья. — Докторов, кандидатов штук двести… и остальные, может, тысяча человек… И у всех оклады…
— Тысяча двести человек вкалывают полмесяца — двенадцать рабочих дней. Двенадцать умножаем на восемь часов, — бормочет Марат, — это девяносто шесть часов. И на тысячу двести… это сто тринадцать тысяч двести человекочасов.
Илья слушает раскрыв рот.
— Вы возьмете кассу втроем за двадцать минут — это примерно ноль девять человекочаса. И во сколько ж раз вы окажетесь умней докторов-кандидатов? Сейчас посчитаем… Округленно — в тридцать семь тысяч семьсот шестьдесят раз!
— Потряска! — Неизвестно, что потрясает Илью: сама цифра или легкость, с которой без клочка бумаги проделаны вычисления.
— Помнится, ты возил на территорию оборудование? — Илья кивает. — Машины проверяют?
— На выезде.
— На въезде — нет?
— Ввози, что хочешь! Была бы институтская машина.
— Слава, слава дуракам! Въехать через ворота, а выйти здесь! — Они как раз проходят мимо парадного подъезда.
— Но въехать-то…
— Зачем же я расспрашивал об этом шофере с детьми, как думаешь?
— Марат, ты гений!
— Не исключено.
* * *— Паша, ты в этом году хоть раз плавал? — вопрошает Томин, входя к Пал Палычу в приподнятом настроении.
— Довольно регулярно.
— Да не в бассейне — в реке!
— А ты?
— Сегодня, с утра пораньше. Травка на берегу, пернатые поют, и девушки загорают… Райские кущи!
— Если купался — так с уловом?
— Ох, как грамотно покупался!.. Предлагаю задержать В. И. Подкидина, тридцати четырех лет, ранее судимого.
— А что мы имеем против В. И. Подкидина?
— А вот слушай. Поехал я под Звенигород к инженеру Макарову. — Томин вынимает пресловутую записную книжку и раскрывает на закладке. — Он тогда по вызову не явился — сидит в отпуску на садовом участке. Телефон свой записал сюда сам, с нашим «садоводом» общался на почве какой-то безусой земляники. Подкидин — бригадир-строитель, занимается отделочными работами. Так что за другом-маляром дело не станет. С участковым я в темпе созвонился, он в темпе прощупал квартирных соседей. Описывают Подкидина в самых мерзких тонах. Одно, говорят, спасенье, что увлекается сельским хозяйством и летом пропадает в деревне у родителей. Давай его изымать из оборота, а? Пока тихонько, чтобы дружки не запаниковали. Медлить нечего.
— Да, пожалуй…
— Опять в сомнениях? Купаться надо, Паша, купаться!
* * *На сквере рядом со сказочными избушками и прочими подобными атрибутами в песочнице весело возятся оба маленьких Барсукова. Сам он, сидя на скамейке, слушает по транзистору репортаж о футбольном матче. Марат следит за Барсуковым, выжидая удобного момента для знакомства. Взглянув на часы, подходит.
— По-прежнему три — два? — азартно спрашивает он. — Минуты полторы до конца?
Барсуков кивает. Марат присаживается рядом, оба поглощены событиями на стадионе. Но вот раздается рев болельщиков — матч окончен. Барсуков выключает приемник, и они с Маратом обмениваются обычными в таких случаях фразами.
Тут плаксики, надумав что-то новое, приносят и складывают к ногам отца ведерки и лопатки.
— Пап, мы на горку!
— Валяйте.
— Неотразимая пара! — говорит Марат. — Люблю ребенков, а своих нет.
— Отчего? — без особого интереса спрашивает Барсуков.
— Не женат. То есть был, но… жестокая это проблема… А почему они не в детском саду?
— То и дело простужаются. Отведу завтра.
— Простуда — бич городских детей. Единственное радикальное средство — несколько сезонов подряд на юге.
— У всех свои рецепты.
— Нет-нет!.. Простите, как вас зовут?
— Алексей. Леша.
— Марат.
Он протягивает руку, и Барсуков отвечает тем же.
— Поверьте, Леша, юг — это спасение. Меня самого только тем на ноги и поставили. Во младенчестве был довольно хилым существом. Не похоже?
— Да, теперь не скажешь.
— Сначала гланды, потом бронхи, потом легочные явления.
Марат напал на безошибочную тему: Барсуков обеспокоился, затосковал.
— Я готов ради них в лепешку, — говорит он. — Но несколько сезонов…
— Леша, если упустите сейчас, то на всю жизнь угнетенное дыхание, серьезный спорт недоступен. А ведь растут будущие мужчины!
— Несколько сезонов на юге я не осилю. Организационно, материально, всяко, — хмуро говорит Барсуков.
— Вы считаете мое поведение навязчивым?
— Да нет, ни к чему не обязывающий разговор.
— Не совсем так, Леша. Я действительно могу вам помочь!
* * *Подкидин беззаботно идет по улице, и все вокруг вызывает его доброжелательный интерес. Повернув за угол, он сталкивается с Томиным. Порой случается, что наткнувшиеся друг на друга пешеходы не могут сразу разойтись, вместе делая шаг то в одну сторону, то в другую. Внешне и Томин с Подкидиным без толку топчутся у края тротуара, но к этому добавляется короткий тихий диалог:
— Подкидин?
— И что?
— Уголовный розыск. Вы нам нужны. Садитесь в машину!
Машина без опознавательных милицейских знаков уже притормозила около них, и задняя дверца приглашающе распахнута.
И еще один человек, оказавшийся за спиной у отшатнувшегося Подкидина, говорит ему в затылок:
— Спокойно, Подкидин, без глупостей.
Обмякший, посеревший, садится он в машину. Человек, стоявший сзади, садится рядом с ним, Томин впереди. Машина отъезжает, не привлекая ничьего внимания.
В кабинете Знаменского — Подкидин, Томин, у двери — помощник инспектора и понятые.
— Подпишите протокол задержания.
— Ничего не подписываю! — Подкидина трясет как в лихорадке.
Томин вносит соответствующую пометку в протокол, отпуская понятых, засвидетельствовавших отказ.
— Сейчас придет хозяин кабинета, следователь по особо важным делам. Он задаст вопросы, которые его интересуют.
— По особо важным?! Да за мной никаких дел, не то что важных! Вот встану и уйду! Стрелять, что ли, будете? — Он и впрямь встает и делает движение к выходу.
Страж у двери преграждает ему путь.
— Плохо начинаете, Подкидин, — предупреждает Томин. — Себе во вред. Вы ведь задержаны как подозреваемый.
— По-до-зре-ва-емый! В чем же, хотел бы я знать! — Подкидин возвращается и стоит лицом к лицу с Томиным.
— Я сказал: кража. Подробней объяснит следователь.
— Понятно… Нашли меченого… Эти штуки и фокусы я знаю! Я вам не помощник на себя дело шить! Все! Рта не открою, слова не скажу! — Он опускается на место, вынимает пачку «Беломора», щелкает зажигалкой.
Пал Палыч молча проходит и садится за стол, заполняет бланк допроса. Произносит, как положено:
— Я, следователь Знаменский… такого-то числа в помещении следственного управления допросил… Как вас зовут?
— Никак не зовут, — говорит Подкидин, пуская дым в потолок. — Показаний не даю, объяснений не даю. Будьте счастливы своими подозрениями… Это я выражаюсь культурно, на русский язык сами переведете.
— У вас нет оснований принимать в штыки следователя, — изумляется Пал Палыч.
— Можете записать в протокольчик, что я вас… обожаю! — Это звучит не лучше, чем оскорбление.
— В подобном стиле намерены разговаривать и дальше? — холодно, но с любопытством наблюдает его Пал Палыч.
Подкидин молчит.
— Если вы отказываетесь защищаться от наших подозрений… — Пал Палыч делает выжидательную паузу, но, не дождавшись ни слова, договаривает: — тогда нам остается вас изобличать.
— Дав-вай-те! Изобличайте! Горю нетерпением!
Что испытывает Подкидин на самом деле, выкрикивая эти рваные фразы, неведомо, но выглядит он донельзя развязно и нагло.
* * *Вероника Антоновна Былова в волнении ведет крайне важный для нее разговор с бывшей женой сына.
— Да, — горячо говорит Вероника Антоновна, — да, я боялась гор! Какая мать не боялась бы, Стелла? Особенно после той трагедии. Колю и Дашеньку Апрелеву я любила как родных. Такие были чистые, счастливые! Помнишь, как Дашенька чудесно смеялась?