Охота на тень - Камилла Гребе

Бритт-Мари скользнула взглядом по длинному ряду домиков, каждый из которых на вид был не больше детского домика на дереве. В крохотных палисадниках кусты и деревья пылали всеми оттенками жёлтого и оранжевого.

«Приходит осень и всё меняется, — думала Бритт-Мари. — Ничего не остаётся прежним».

Это больше походило на насмешку: природа собиралась нарядиться в своё лучшее платье и наложить макияж в огненных тонах, в то время как Бритт-Мари хотелось лишь прилечь на куче опавших листьев и умереть. Ну хорошо, может быть, не умереть, но по крайней мере сменить работу. И мужа.

Она устыдилась, едва успев додумать эту мысль до конца.

Нельзя допускать таких мыслей, когда у неё наконец появилась та семья, о какой она всегда мечтала.

Или можно?

Вообще-то у Бритт-Мари имелась разведённая подруга, но на той не осталось живого места от побоев мужа, так что это было не совсем одно и то же.

Или нет?

Чего можно требовать от отношений между людьми? И от жизни в целом?

Бритт-Мари подумала о Рюбэке. О его влажном тёплом дыхании совсем рядом со своей щекой, о его тёплых руках и о том, что он сказал.

Вечерами я обычно делаю круг по парку. В районе девяти. Приходи, если будет желание.

Она могла бы пойти туда сегодня вечером. Но проблема заключалась в том, что Бритт-Мари больше не была уверена, чего она хочет. Возможно, Анита была права, когда посоветовала ей уехать и поразмыслить над своей жизнью в одиночестве. Возможно, именно это ей сейчас и было нужно.

18

Несмотря на прогулку, Бритт-Мари всё равно первой поднялась на третий этаж полицейского участка. Она решила воспользоваться неожиданной возможностью: закрыла дверь в свой кабинет и подняла отполированную за годы чёрную трубку бакелитового телефона, чтобы набрать номер матери.

Бритт-Мари любила свою маму, но разговоры между ними случались не так уж часто. А когда случались, слова будто бы иссякали, едва они успевали обсудить Эрика и трёх маминых псов.

Каждое лето Бритт-Мари, Бьёрн и Эрик две недели проводили в Хёганэсе, в гостях у Хильмы, и тогда нежная материнская забота с лихвой компенсировала недостаток слов.

Но сегодня Бритт-Мари отчаянно хотела услышать слова, которые ускользали от неё.

Мама сняла трубку после третьего гудка, пояснив, что запыхалась после прогулки с Бамси, старшим из пёсьей стаи. По-видимому, Бамси страдал от воспаления анальных синусов, и по этой причине выгуливать его стало весьма затруднительно. Бритт-Мари поначалу почудилось, что мама произнесла «анальный секс» и даже испугалась, не приключился ли с ней удар — потому что мама никогда не осквернила бы своего рта таким словосочетанием.

Когда мама всласть наговорилась о собаках и наслушалась рассказов об Эрике, она снова по обыкновению замялась. Наступившая тишина представлялась Бритт-Мари гигантским прожектором, луч которого направлен на неё в ожидании признания. Бритт-Мари почувствовала дурноту. Ей было бы несравнимо легче, если бы у матери нашлись какие-то другие слова, которые могли бы защитить её от этого безжалостного луча. Слова, в которых можно было бы укрыться от своего признания, как в милосердной тени.

— Мама, у нас с Бьёрном проблемы.

В трубке стало ещё тише, если это только было возможно. Но теперь слова рвались наружу. И Бритт-Мари рассказала о выпивке, о пропавших деньгах, о купонах тотализатора. О потерянной работе Бьёрна и о том, в каком виде она застала обкакавшегося Эрика, придя домой. Единственное, о чём Бритт-Мари умолчала, — это неприятности на работе; по какой-то неведомой причине ей было стыдно за них. Как будто она винила себя за злобу Каменнолицего и за многозначительные переглядывания коллег.

— Девочка моя, — произнесла мама и снова замолчала.

Вновь вспыхнул прожектор, и в его слепящем свете Бритт-Мари опять стояла одна, наедине со своим стыдом.

Бритт-Мари не знала, что ещё нужно сказать, — она ведь уже рассказала обо всём.

— Бедная моя девочка, — повторила мама.

— Что мне делать? — спросила её Бритт-Мари, слыша, как открывается входная дверь и кто-то входит в участок.

Но мама всё молчала, словно статуя в Берлинпаркен.

Через пару мгновений распахнулась дверь кабинета, и внутрь вплыло улыбающееся лицо Рюбэка. Он собрался было что-то сказать, но вовремя заметил, что Бритт-Мари разговаривает по телефону, и извиняющимся жестом поднял руку.

— Может быть, тебе стало бы полегче, если бы ты так много не работала, — неуверенно проговорила мама. — Наверное, он чувствует себя на вторых ролях. Мужчины — как псы, милая. Им необходимо ощущать свою важность. Если у них нет подходящего занятия, они начинают беситься.

Тем вечером по дороге домой в голове Бритт-Мари уже созрело решение. Она даже успела поговорить с Май и попросила её посмотреть за Эриком подольше, под тем предлогом, что их с Бьёрном якобы пригласили в гости на ужин. Она также попросила Май взять Эрика к себе на несколько дней, в том случае, если самой Бритт-Мари придётся срочно ехать к матери, состояние которой неожиданно ухудшилось.

Май согласилась, предупредив, что на следующий день рано утром у неё запись к стоматологу, поэтому если Бритт-Мари уже уедет, смотреть за Эриком в это время придётся Бьёрну.

Потом Бритт-Мари написала короткую записку Фагербергу, в которой объяснила, что будет отсутствовать некоторое время по причинам личного характера. Записку она положила к нему на стол и прижала пепельницей.

Берлинпаркен был погружен во мрак, и когда Бритт-Мари спешила домой, шёл обложной дождь. Пахло прелыми листьями и влажной землёй. Окна трёхэтажных домов гостеприимно светились в темноте, и Бритт-Мари задумалась о всех живущих там семьях, обо всех, кому удалось сберечь свой мирок, несмотря на проблемы с детьми, работой и вообще с чем угодно. О тех, кто смог склеить осколки своих растрескавшихся жизней и идти дальше.