Донна Леон - Честь семьи Лоренцони
Когда дверь за лейтенантом закрылась, Брунетти сказал:
— Я бы посоветовал вам остерегаться его, синьорина.
— Его? — Она даже не пыталась скрыть своего презрения.
— Да, его, — веско повторил Брунетти. — Он — правая рука вице-квесторе.
Синьорина взяла со стола записную книжку в кожаном коричневом переплете и показала ее Брунетти.
— А у меня есть вот это. Так что мы квиты.
— Я бы на вашем месте не был бы в этом так уверен, — настойчиво повторил Брунетти. — Говорю вам, этот человек опасен.
— Отберите у него пушку, и что от него останется? Деревенщина малограмотная.
Брунетти не был уверен, стоит ли поощрять неуважение к званию лейтенанта и критические замечания синьорины по поводу происхождения Скарпы. Но затем он вспомнил, что речь все-таки идет о Скарпе, которого сам терпеть не мог, и решил оставить ее слова без внимания.
— Скажите, синьорина, вам удалось поговорить с младшим братом вашего приятеля о Роберто?
— Да, конечно. Простите, Dottore, у меня совсем вылетело из головы.
Брунетти показалось забавным то, что она гораздо больше переживает из-за собственной забывчивости, нежели из-за своих отношений с лейтенантом Скарпой.
— Что он вам сказал?
— Ничего особенного. Может, поэтому я и забыла. Сказал только, что Роберто был ужасно ленивым и избалованным и что ему удавалось переходить из класса в класс только благодаря тому, что он виртуозно списывал.
— Что-нибудь еще?
— Только то, что Эдуардо рассказывал, что Роберто то и дело попадал в передряги; все из-за того, что любил совать свой нос куда не следует. Представляете, если его приглашали в гости к однокласснику, он мог запросто начать шарить по чужим ящикам — просто чтобы посмотреть, что там лежит. Эдуардо чуть ли не с гордостью вспоминал об этом. Сказал, что однажды Роберто подстроил так, чтобы его заперли на ночь в школе, а затем прошелся по рабочим столам всех учителей.
— Зачем ему это было нужно? Хотел что-нибудь стащить?
— Нет, что вы! Просто ему было интересно, что там лежит.
— А на тот момент, когда Роберто похитили, они поддерживали отношения?
— Нет, не совсем. На тот момент Эдуардо служил в Модене. Он сказал, что к тому моменту они уже год как не общались. И все же, несмотря ни на что, он его любил.
Брунетти был слегка озадачен; он никак не мог взять в толк, как расценивать ее слова. Поэтому, поблагодарив синьорину за предоставленную информацию, он, решив не повторять своего предупреждения по поводу Скарпы, вернулся к себе в кабинет.
Брунетти посмотрел на груду отчетов и писем, лежавших у него на столе, и отпихнул их в сторону. Потом он сел за стол и, открыв нижний ящик большим пальцем правой ноги и скрестив ноги, положил их на край ящика. Затем он сложил руки на груди и воззрился на шкаф, стоявший у противоположной стены кабинета. Он изо всех сил пытался пробудить в себе хоть какие-нибудь чувства к Роберто, и, только представив себе, как запертый в школе мальчишка, трепеща от любопытства, роется в рабочем столе учительницы по физике, Брунетти от души пожалел этого мальчика. Больше ничего, просто человеческая жалость, элементарное сострадание, но Брунетти едва не расплакался от того невыразимого чувства, которое охватывает всех нас, когда смерть забирает у нас тех, кто был нам так близок. Как же часто ему приходилось испытывать подобное чувство! Он подумал о том, как могла бы сложиться жизнь самого Роберто, останься он в живых: он мог бы найти себе работу по душе, жениться, родить сына…
Род Лоренцони прекратился вместе с его смертью; по крайней мере его прямая линия; Брунетти знал, что это очень древний род, ведущий свою историю с незапамятных времен, когда история и мифы, переплетаясь друг с другом, составляли единое целое. Он подумал, как горько, должно быть, сознавать, что всему этому пришел конец. Он вспомнил оплакивавшую братьев Антигону, чья скорбь усугублялась тем, что их родители не могли больше произвести на свет сыновей — продолжателей рода.
Он вдруг подумал о Маурицио, единственном наследнике империи Лоренцони. Несмотря на то, что мальчики росли вместе, они не испытывали друг к другу никаких чувств — ни привязанности, ни любви. Вся любовь Маурицио, казалось, была направлена на дядю и тетю; этот факт ставил под сомнение его причастность к преступлению. Вряд ли бы он осмелился нанести им такой жестокий удар, лишив их единственного сына. Хотя… Брунетти было прекрасно известно о потрясающей способности людей, совершающих подобные преступления, оправдывать собственные поступки, рассматривая их как акт милосердия. Так и для Маурицио не составило бы особого труда убедить себя, что высшим доказательством его горячей любви к дяде и тете будет убийство собственного брата, ибо тем самым он избавит их от тягостной обузы, а заодно обеспечит преданным, способным, можно сказать — идеальным наследником, который в полной мере оправдает их ожидания. Он постарается заменить им сына; сделает так, чтобы они как можно меньше горевали, потеряв Роберто, как можно быстрее забыли его. Брунетти знавал истории и похуже.
Он позвонил вниз, синьорине Элеттре, чтобы узнать имя и номер телефона девушки, которой Маурицио сломал руку. Она сказала, что ее координаты указаны на отдельном листке, после перечня холдингов Лоренцони. Брунетти открыл папку и нашел телефон Марии Терезы Бонамини и ее адрес где-то в Кастелло.
Он позвонил по указанному номеру и попросил синьорину Бонамини. Женщина, которая взяла трубку, ответила, что синьорина Бонамини на работе. Брунетти спросил ее, где работает Тереза, и та, не выразив ни малейшего удивления и даже не поинтересовавшись, кто звонит, сообщила ему, что она работает продавщицей в универмаге «Койн», в отделе женской одежды.
Брунетти решил, что будет лучше поговорить с девушкой с глазу на глаз; и поэтому, по привычке не сказав никому, куда направляется, покинул квестуру и заторопился к универмагу «Койн».
С тех пор, как десять лет назад там случился пожар, Брунетти приходилось брать себя в руки, прежде чем переступить порог универмага. Дело в том, что дочь его друга была одной из жертв этого пожара, произошедшего в результате халатности работника, который случайно поджег пластиковые листы. В считанные минуты здание было охвачено огнем, превратившись в наполненный дымом ад; тогда тот факт, что девушка погибла, задохнувшись в дыму, а не сгорела заживо, служил неким подобием утешения; сейчас, спустя годы, оставалась лишь скорбь по поводу ее нелепой гибели.
Брунетти поднялся на второй этаж по эскалатору и очутился… в шоколадном раю. Поскольку коричневый был выбран универмагом «Койн» цветом сезона, то вся женская одежда — юбки, блузки, платья, шляпки, аксессуары, была выдержана в безупречно коричневой гамме. К сожалению, девушки-продавщицы, в результате чьей-то непродуманной рекламной политики, тоже были облачены в коричневые платья, из-за чего они сливались с собственным товаром, сделавшись практически незаметными в этом безбрежном океане шоколадно-бежево-каштановых оттенков. К счастью, одна из них подошла к нему, отделившись от стойки с коричневыми платьями, у которой она, оказывается, стояла.
— Не подскажете, где я могу найти Терезу Бонамини? — спросил Брунетти.
Девушка повернулась и указала в глубь магазина.
— В отделе мехов, — и с этими словами она отошла к покупательнице в замшевом пиджаке, которая подозвала ее взмахом руки.
Следуя ее указаниям, Брунетти вскоре оказался между бесчисленными стойками с меховыми манто, шубками и жакетами; похоже, наступление теплой погоды никак не сказалось на уровне продаж. Это была настоящая гекатомба нынешних дней, жертвоприношение, совершенное по требованию моды — здесь была и шикарная блестящая норка, и лоснящаяся чернобурка, и еще какой-то густой мех, название которого Брунетти никак не мог запомнить. Несколько лет назад, на гребне очередной волны «роста национального самосознания», итальянская индустрия моды вдруг переключилась на выпуск изделий из искусственного меха, и какое-то время женщины с восторгом поддерживали эту идею, покупая так называемую «la peilliccia ecologica». Но аляповатые, грубо сработанные искусственные шубы даже отдаленно не походили на настоящие; да и цену, достаточно, в общем-то, высокую, никак нельзя было сопоставить с ценой на изделия из натурального меха. Так что тщеславию модниц был нанесен ощутимый удар; и, не желая с этим мириться, они скорее из принципа, нежели из каких-либо других соображений, быстренько переключились на привычные норковые и шиншилловые шубки; что касается искусственных изделий, то они достаточно быстро вышли из моды и были раздарены в качестве гуманитарной помощи беженкам из Боснии и нуждающимся женщинам — тем, что убирают общественные туалеты или моют полы в больницах. Хуже того, они превратились в экологический кошмар, груду практически не разлагающейся пластмассы. А натуральные меха… С триумфом вернулись на прилавки магазинов.
