Юзеф Хен - Останови часы в одиннадцать
— Там школы нет… — И вдруг замолчал. Рассмотрел. Не поверил, но осторожно спросил: — А вам что в этой школе?
— Я буду… Я учительница, — поправилась она.
Солтыс сплюнул сквозь зубы в сторону и не то поклонился, не то обтер руки о вылинявшую шапку.
— Пойдемте… — сказал он.
Они зашли за станционную будку. «Виллис» стоял с поднятым капотом. Им были видны только ноги наклонившегося над мотором Мосура.
— Я иду, садитесь, — сказал он. Внезапно девушка остановилась на полпути, прижав к груди портфель, словно испугавшись, что кто-то может его отнять.
— Садитесь сюда, — солтыс показал на место рядом с шофером, но она, не говоря ни слова, прыгнула на заднее сиденье. Капот с грохотом захлопнулся, и показалось лицо Мосура, освещенное полоской света, падавшего из окна будки.
Солтыс в испуге посмотрел назад, ему показалось, что девушка что-то прошептала.
— Добрый вечер, как говорят во всем мире, — сказал Мосур, садясь за руль. Не услышав ответа, он пожал плечами.
Заскрипела коробка передач, и машина понеслась в темноту.
Назад ехали быстрее.
— Может быть, сразу к Хрыцько, а? — спросил солтыс. Он все время думал, как бы избавиться от этой девушки. И решил, что поедет «в повят». Был бы это зрелый мужчина, с сильной рукой. Она не для наших «кавалеров», которые из-за войны до двенадцати лет буквы не видели, а всего другого уже насмотрелись.
Мосур не ответил, но послушно свернул к усадьбе Хрыцько.
Здесь он вышел первый.
— Конец всем мученьям, — сказал он мягко. — Вот мы и дома.
Девушка медленно, как будто делала большое усилие, поднялась с сиденья и как-то боком сдвинулась в другую сторону. Неестественно изогнувшись, она на ощупь поискала свой портфель, который был у Мосура в руке. Заинтригованный, немного возбужденный, он обошел машину. Но девушка, спотыкаясь о всякий хлам, уже бежала к освещенной керосиновой лампой двери халупы. На пороге стоял Хрыцько. Нервно схватив протянутую для приветствия руку, девушка вдруг обернулась.
— Это он, — крикнула она неестественно высоким голосом, глядя в лицо идущему за ней Мосуру. Мужчина остановился. Не спеша поставил на землю портфель. Их взгляды сошлись. Оба крестьянина застыли от изумления.
— Это он! Он! Он! — снова крикнула учительница и бросилась в сени незнакомого дома, как в долгожданное убежище.
— Подожди! — прохрипел Мосур. — Возьми. Отдай ей… — Он подал портфель Хрыцько и вдруг повернулся на каблуках. Мгновенно включил мотор. Двигатель взревел на полных оборотах, «виллис» описал круг и канул в темноте, разрезая ее злым светом фар.
2
Впервые она увидела его года три тому назад.
Прошла ночь. День, в который случилось это несчастье, был спокойный. Проснувшиеся люди стали воздвигать над деревней хоругвь дыма. Заревела скотина. Все предвещало хорошую погоду.
Нина остановилась у колодца. Потянулась, как бы желая коснуться руками неба. В какой-то момент она замерла с руками, поднятыми над головой, и расхохоталась. Со стороны реки, откуда-то с зеленеющих озимыми полей, шел в солдатском мундире милиционер.
— Как спалось? Поле мягкое, да, пан плютон?вый?[6] — атаковала она.
— Черт, — сказал милиционер, останавливаясь возле забора. У него было серое от бессонницы лицо.
— А где аппаратура? — снова насмешливо запела девушка.
Сержант посмотрел на ее чересчур худые, еще девические ноги и нехотя пожал плечами.
Уже неделю после той ночи, когда отряд УПА уничтожил около десяти сельских постов МО,[7] гарнизон Рудли брал с собой телефонный аппарат и на ночь прятался в непросматриваемых даже для зорчайших глаз бандеровских разведчиков окрестных нолях и оврагах. Молодая, еле живая, местная власть на день мчалась назад в деревню.
— Весело тебе, да? — Сержант плюнул через забор во двор.
Нина надула губы. Ей нравился этот парень. Он был нездешний. И неизвестно, как долго будет здесь вообще. Она привыкла к отъездам людей, как в нормальном мире привыкают к ним самим.
Но плютоновый, почувствовав себя после этого разговора в безопасности, уже шел вдоль забора в сторону дороги.
Нина замерла. Бывали мгновения, когда мир виделся ей огромным, и красочным, и таким добрым, что, казалось, может уместиться на ладони. Раньше это чувство посещало ее во время молитвы, а теперь оно приходило само собой, без всякой причины.
Стоять возле колодца, когда тебя никто не слышит, не видит, а ты видишь и слышишь все: мычание коров из оврагов, низкий дымок над домиком поста — плютоновый уже добрел, а тот, помоложе, спит где-нибудь неподалеку… Она улыбнулась полю и с досадой подумала, что опять начинается рабочий день. Как вдруг ее внимание привлек какой-то необычный шум. Она пошла в сторону забора, машинально открыла ухо, отбросив на спину длинные нерасчесанные волосы. По улице ехала машина. Нина вздрогнула, готовая броситься наутек, но сразу же громко рассмеялась; теперь надо было бояться тихих шагов в темноте. Прошло то время, когда смерть въезжала в деревню на немецких мотоциклах. Она влезла на забор, чтобы получше видеть дорогу. Со стороны холмов, тихо урча на спуске, двигался крытый брезентом грузовик.
Девушка посмотрела на свои босые ноги. Насупила брови, расстроилась, перешла в другое место, где более частые колья закрывали ее ноги, и замерла.
Машина приближалась все ближе и ближе. Ровный шум мотора выманивал людей из халуп на улицу, мальчишки молча бежали стайкой в облаке пыли, словно ангелы в завитках туч на потолке костела. Вдруг машина остановилась прямо перед нею. Из окна кабины показалась голова человека в полювке.[8]
— Девушка, где находится пост? — спросил офицер. На заросшем лице блеснули зубы.
Нина стояла, раскрыв рот, и смотрела, ничего не слыша.
— Ты немая? — неудачно сострил офицер, и тогда вместе с обидой до нее дошел вопрос.
— Там! — показала она пальцем на пост и отвела глаза.
Машина двинулась, а Нина, рассердившись, показала офицеру язык. Она не заметила, что движущийся мимо нее брезентовый кузов кончился, и это увидели сидевшие в нем на скамейках солдаты.
Взрывом радостного смеха они приветствовали так странно встретившую их девушку. Нина повернулась и галопом помчалась к воротам коровника.
Она спокойно взяла ведро, готовясь к дойке, и неожиданно стала бить им по костистым бокам коровы. Грохот железа и топот перепуганной скотины привели ее в чувство. Она бросила ведро в угол.
Прошло полчаса, прежде чем она вышла из коровника. Полное молока ведро поставила сразу же за порогом, а сама пошла к дороге. Искоса, как будто бы за ней кто-то следил, смотрела она в сторону халупы, в которой размещался пост. Солдаты, поблескивая застиранными хлопчатобумажными штанами, сгружали какие-то деревянные ящики. Из дверей что-то прокричал офицерик, и сразу же двое солдат помчались в его сторону. Вошли за ним вовнутрь.
Нина повернулась и пошла к дому, хмуро взглянув на Хелену, растапливающую печь. С той поры, как ее сестра вышла замуж, между ними возникла ревнивая отчужденность. Младшая с нескрываемой неприязнью смотрела на своего зятя. Пожилой органист, лет на 25 старше Хелены, эвакуированный из соседней деревни, сожженной во время пацификации, и поселившийся в их опустевшем доме, так горячо стал опекать сестер, что однажды вечером Нина наткнулась на запертую дверь одной из комнат. Печальный брак, смешанный с рюмкой водки, которую в нее влили. Нина осталась одна.
— Где молоко?
— Приехали солдаты.
— Я видела в окно. Где молоко?
Нина стояла на пороге. Прищурив глаза, она смотрела на сестру. Из соседней комнаты послышался кашель.
— Ладно, иду, — буркнула Нина и демонстративно повернулась, словно убегая от задыхающегося голоса старого человека.
Глаз отмечал его присутствие, проявлявшееся в новых иконах на голых до этого стенах. Когда-то отец, желая заделать щели между разошедшимися в соединениях балках, обклеил их газетами. Были там номера «Сигнала», какого-то «Освобождения» и «Популярной газеты». Отец, по происхождению украинец, в деревне единственный выписывал польские газеты. Таким уж он был странным, пришел откуда-то из города в деревню как плотник, чтобы после женитьбы стать крестьянином.
Омужичился здесь, в Рудле, а когда-то был преподавателем строительного лицея в городе. «До той поры, пока не стали закрывать украинские школы и открывать польские тюрьмы», — как однажды сказал он Нине. Младшую дочь он учил с начала войны, а когда УПА начала проводить пацификацию сел, засадил ее за книги, как будто сам искал в них покоя. Она училась по польским учебникам. Отец считал, что Нина могла бы уже сдать экзамены за среднюю школу, но над ней стали смеяться одичавшие от пастушества ровесники.
«После всего этого ты сама будешь учить людей», — говаривал отец.
