Эд Макбейн - Будни
– Эй, постойте! – воскликнула девушка.
– Одевайтесь, мисс, – обратился к ней Уиллис.
– Эй, я никого ни в какое окно не выталкивала! – крикнула она, встав и уперев руки в бока.
– Скотт был голый, вы были без блузки, что же вы хотите?
– Это он придумал! – закричала Соня, швыряя слова в Хэмлинга.
– Спокойно, Соня, – предупредил он ее.
– Это он придумал раздеться. Он хотел найти проклятый...
– Проклятый, что? – рявкнул Уиллис.
– Денежный пояс!
Хэмлинг рванулся к двери. Дженеро следил за ним в каком-то оцепенении. Уиллис стоял прямо на пути Хэмлинга, между ним и дверью. Парень был на голову выше и на фут шире детектива, и Дженеро ожидал, что Хэмлинг собьет коллегу с ног. Он почти этого желал, потому что очень хотелось посмотреть, что будет дальше. Хэмлинг несся как экспресс к двери, и Дженеро не сомневался, что тот подомнет под себя Уиллиса и унесется в коридор, а оттуда вниз по ступенькам на улицу и так до самого Китая. На месте Уиллиса Дженеро убрался бы поскорее с дороги, потому что человек может покалечиться, если столкнется с локомотивом. Но вместо этого Уиллис побежал навстречу Хэмлингу и неожиданно опустился на правое колено. Правая нога Хэмлинга в этот момент опередила левую, неся на себе всю тяжесть тела. Устремленного вперед парня Уиллис схватил за левое колено, подтолкнул и приподнял одновременно, упершись правой рукой ему в грудь. Хэмлинг рухнул навзничь, звучно ударившись головой о дверь. Уиллис все еще держал парня за ногу.
Дженеро моргнул.
Уиллис нависал с револьвером в руке над распростертым Хэмлингом, держа наготове наручники. Он набросил одну манжету на кисть парня, затянул ее потуже. Затем, не церемонясь, рывком поднял на ноги Хэмлинга, развернул его, завел другую руку за спину и защелкнул вторую манжету.
Дженеро забыл дышать.
* * *Дэнни Гимп был стукачом, выдававшим себя за домушника. Это понятно. Его профессия требовала, чтобы он принадлежал к преступному миру.
Вообще-то Дэнни не был домушником, хотя его арестовали и осудили за кражу со взломом в городе Лос-Анджелесе, штат Калифорния, еще в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Очень болезненный с детства, он поехал на Запад подлечиться от хронической простуды. В баре на Ла Бреа подсел к гуляющей компании, и один из новых дружков попросил проводить его домой и подождать, пока тот возьмет из заначки несколько купюр, чтобы продолжить веселье. Они проехали по Стрипу мимо ла Сьенеда и оба вошли через черный ход в дом. Дружок оставил Дэнни на кухне, а сам прошел в спальню и вскоре вернулся с несколькими стодолларовыми бумажками. А также с ожерельем из бриллиантов и рубинов стоимостью в 47 500 долларов. Лос-Анджелесская полиция их уже ждала. Собственно, стоимость ожерелья Дэнни узнал именно от полиции, которая очень любезно сообщила ему эти сведения. Гимп все пытался объяснить судье. Он также сообщил, что в детстве болел полиомиелитом и является фактически инвалидом и что тюрьма отнюдь не будет способствовать поправлению его здоровья. Судья участливо выслушал его и приговорил Дэнни и всех его вновь обретенных друзей к пяти годам заключения. Дэнни никогда ни с кем из этой компании не разговаривал больше, хотя сидел с ними в одной камере. Главного дружка убил через год негр-гомосексуалист, воткнув ему в горло кухонный нож, заточенный до остроты бритвы в слесарной мастерской. Негра-гомосексуалиста осудили за убийство и отправили на электрический стул. Гимп отбывал срок, занятый размышлениями о превратностях судьбы и вышел на свободу, имея только одну профессию – подсадной утки. Он бывший зэк. Если не верить бывшему зэку, то кому тогда верить?! Такое убеждение бытовало в преступном мире, и Дэнни Гимп был ему очень благодарен. Время от времени он продавал подслушанные разговоры полиции по договорной цене. Профессия приносила совсем неплохой доход.
Карл Капек позвонил Дэнни после обеда и договорился около пяти встретиться с ним в парке. День уже клонился к вечеру. Они сидели на скамейке и смотрели на гувернанток, везущих в колясках свои сокровища, на компанию мальчишек, разбивающихся на футбольные команды, на маленькую девочку, медленно бредущую по извилистой тропинке и волочащую за собой сачок. При этом она так внимательно смотрела себе под ноги, как это могут делать только маленькие девочки, напряженно размышляющие о самых жгучих проблемах бытия.
– Белинда, говоришь? – переспросил Дэнни.
– Да, Белинда.
Гимп чихнул. Он все время простужался, заметил Капек. Наверное, старел.
– А что за Белинда, не знаешь, да?
– Чего бы я тебе звонил?
– Черномазая?
– Да.
– Так сразу я не вспомню, – Дэнни снова чихнул. – Зима скоро, ты видишь?
– Это не так плохо, – заметил полицейский.
– Это кошмар, – возразил Дэнни. – Зачем тебе эта телка?
– Она ограбила моряка.
– Как ты стал меня ценить! – саркастически усмехнулся стукач.
– Она была не одна.
– С парнем?
– Да. Заигрывала с моряком в баре на Семнадцатой, позвала его с собой. Проводила его к напарнику, а тот нокаутировал парня.
– Напарник тоже черный?
– Нет, белый.
– Белинда, – задумчиво произнес Гимп. – Я знал когда-то одну Белинду. Единственная женщина, не обращавшая внимания на мою ногу. Это было в Чикаго. Я ведь когда-то жил в Чикаго. У меня там остались знакомые. Белинда Коласковска, полька. Красивая, как картинка – волосы светлые, глаза голубые, сиськи – во! – проиллюстрировал Дэнни руками, но потом немедленно спрятал их опять в карманы. – Я ее как-то спросил, чего она связалась с таким, как я. Это я о хромоте. Она сказала: «Как это, с таким, как ты?» Я посмотрел ей в глаза и говорю: «Ты понимаешь о чем я, Белинда?» А она: «Нет, не понимаю. О чем ты, Дэнни?», а я: «Я ведь хромой, Белинда». А она: «Правда?» и улыбнулась. Никогда не забуду эту улыбку, клянусь Богом! Если доживу до ста лет, и тогда буду помнить, как она мне улыбнулась тогда в Чикаго. Я в тот день мог милю пробежать. Я мог олимпийский рекорд побить! – Дэнни покачал головой и снова чихнул. Неожиданно сорвалась с места стая голубей, наполнив воздух шумом крыльев. Они взмыли в небо и, развернувшись, опять спланировали на землю к скамейке, где сидел старик в потертом коричневом пальто и бросал им крошки.
– Ладно, это все равно не та Белинда...
Дэнни еще мгновение был занят своими мыслями, потом, видимо, отбросил нахлынувшие воспоминания, втянул голову в плечи, засунул руки поглубже в карманы.
– Словесный портрет есть? – спросил он.
– Я знаю только, что она черная, хорошо сложена и носит красное платье.
– Значит, ты ищешь две тысячи девушек в этом городе, – заметил Дэнни. – А с парнем как?
– Никак.
– Чудесно.
– Что думаешь?
– Я думаю, что с тобой очень приятно беседовать в воскресенье, когда зима на носу.
– Можешь помочь или нет?
– Послушаю там-сям. Ты в дежурке?
– В дежурке.
– Я позвоню.
* * *Бывают случаи, когда ночь отказывается наступать. День мешкает, цвета меняются медленно и незаметно, в воздухе приятное напряжение.
Это был именно такой день.
Воздух покалывал холодом, это совсем не та свежесть, что весной. Но в остальном день был похож на весенний. Сочно-голубое небо, казалось, гневно отвергало вторжение ночи, решительно сопротивляясь изменению спектра в темную сторону. В пять тридцать было еще светло, но уже зажглись уличные фонари. Им нечего было освещать, день еще не угас. Солнце отказывалось повиноваться вращению Земли. Оно упрямо висело над домами на западе, отчаянно цеплялось за трубы и коньки крыш. Горожане не торопились по домам, наблюдая астрономический казус: сбываются древние предсказания – отныне всегда будет день, ночь не наступит, все будут плясать на улицах.
Наконец, небо на западе сдалось.
В квартире Герберта Гросса начало темнеть. Карелла и Браун уже почти три часа рылись в ней. Они обшарили все – от потолка до пола, стену за стеной, от древних перемычек до бачка унитаза, но не нашли ничего, что подсказало бы им, куда отправился вскочивший в автобус Гросс.
Ключ был рядом, но они его не находили. Маленькая квартирка-конура была забита мебелью, явно купленной в начале тридцатых годов, когда солидность считалась добродетелью. Огромная, заваленная всяческим хламом софа в гостиной была обита темно-бордовым мохером. Ножками в виде лап софа упиралась в поблекший персидский ковер на полу. Хватило бы одной софы, чтобы загромоздить комнату, но там еще стояли два мягких кресла, тоже чем-то заваленные, кушетка, словно принесенная из какой-нибудь изысканной столовой, настольная лампа с розовым абажуром, украшенным бахромой. На стене висела картина в раме с завитушками, изображающая гряду покрытых снегом гор над безмятежным озером. В углу – напольный вариант радиолы «Стромберг-Карлсон» с костяными клавишами, напоминающий музыкальный автомат. По бокам софы отделанные красным деревом столики, на каждом по огромной фарфоровой лампе с закутанными в пластик абажурами.
