Фридрих Незнанский - Возьми удар на себя
— …Определить гражданину Елагину Василию Григорьевичу следующую меру наказания…
Слова, которые произносила судья — сухощавая женщина, чем-то похожая на акулу, почти не видная под просторной мантией, смотревшейся на ней нелепо, как маскарадный наряд, доходили до Пашкиного сознания сквозь какой-то ватный туман. Этого не могло быть, просто потому что не могло быть вообще.
Василий — старший брат, гордость родителей, умница, сделавший блестящую карьеру в префектуре и не собиравшийся ни секунды останавливаться на достигнутом, намеревавшийся в следующем, две тысячи пятом году баллотироваться в городскую думу… Этого не могло быть! Особенно не могло потому, что во всем виноват он, Пашка!.. Если бы мать знала об этом…
Павел покосился на нее — заплаканную, с резко постаревшим, без косметики лицом. Как же трудно было теперь угадать в этой пожилой, убитой горем женщине ту веселую, всегда оживленную светскую даму, знал которую весь Саргов!.. Он вдруг понял, что мать может и не пережить этого позорного для семьи крушения… И все из-за него, из-за него, дурака, из-за его проклятой, неизлечимой страсти… Разве бы Василий пошел на ТАКОЕ, если бы он, Пашка, любимый вопреки всему младший братец — проклятый идиот, бездарь, охламон, — не попал на ТАКИЕ деньги… Все, все из-за него!..
Судья все говорила и говорила, мать все бледнела и бледнела, а в Пашиных ушах все звучал и звучал голос Василия в тот роковой день, когда он, трясясь от страха и безысходности, едва ли не валялся у брата в ногах, наверное, в сотый раз клянясь, что, если все обойдется, к проклятому казино и близко больше не подойдет…
— Встань, — Василий смотрел на него без отвращения, просто устало. — Ты хоть понимаешь, что такой суммы у меня нет и быть не может? Мы же только-только расплатились за дачу… Да прекрати ты выть!.. Хватит, я что-нибудь придумаю… Занять можно, хотя мы с Людмилой и так в долгах из-за этого особняка… Ладно, будем думать!
А потом, как выяснилось во время следствия, ему и думать не пришлось: случай найти деньги, да еще сумму, вдвое превышающую Пашкин проигрыш, из-за которого его поставил «на счетчик» хозяин казино, повязанный с бандой, державшей в страхе половину Саргова, сам пришел в руки… Ах, Васька-Васька, наверное, впервые в жизни польстившийся на дармовые баксы… И все — из-за него, непутевого младшего братца…
Чтение приговора завершилось, пошатнулась и не села — упала на жесткую скамью мать.
— Мам… — У него получился какой-то писк, словно двадцатипятилетний Павел вдруг снова сделался пятилетним мальчишкой, диковатым и капризным, постоянно жавшимся к матери. — Мам, ты…
— Паша… — Ирина Васильевна едва шевельнула побелевшими губами. — Василия подставили… Найди… найди этого поганца… Пусть сознается… Адвокат говорит, это возможно, он должен сознаться, что все сделал нарочно… Найди!.. Мы заплатим, я все продам… все!.. Заплатим…
— Мам, ты о чем?.. Мам, тебе плохо?.. Мам!..
Спустя четыре с половиной часа, после того, как мать забрала «скорая» прямо из зала судебных заседаний, Павел Григорьевич Елагин вышел из кардиологического отделения Первой городской больницы впервые в жизни совершенно одиноким человеком. Очередную развеселую подружку Верочку можно было не учитывать, несмотря на то что все это время она прождала его в холодном, продуваемом сквозняками нижнем холле кардиологии. А теперь, услышав традиционное врачебное «Мы сделали все, что могли, но…» искренне хлюпала носом где-то рядом, хотя мать ее и вовсе не знала.
Павел Григорьевич Елагин вышел из больничного здания другим человеком. На Верочку он не обратил никакого внимания. Достав мобильный телефон и записную книжку матери, которую ему отдали вместе с ее сумочкой еще днем, когда она была жива, он открыл ее на букве «А», нашел нужный номер Васиного адвоката и набрал его.
Было одиннадцать часов вечера. Холодного, зимнего вечера, безветренного, но морозного.
— Здравствуйте, — сказал Павел, дождавшись, когда возьмут трубку по ту сторону связи. — Вас беспокоит Елагин… Да, младший… Нет, я не в связи с апелляционной жалобой. Мне нужно срочно с вами встретиться и поговорить! Я знаю, что сейчас уже одиннадцать вечера… У меня только что умерла мать!..
Адвокатский баритон в трубке булькнул и затих. Павел даже подумал, что прервалась связь и сказал: «Алло?»
— Господи… — пробормотал адвокат. — Подъезжайте прямо ко мне домой… Какое горе… Примите мои соболезнования, — спохватился он в самом конце. И назвал адрес.
— Я приеду, — сказал Павел. — Буду максимум через полчаса…
Светский раут
— Ну вот, а ты боялся!
Лена рассмеялась и, отступив на шаг от мужа, с удовлетворением оглядела его с ног до головы.
— Отлично выглядишь, и, пока я жива, твой галстук всегда будет завязан, как положено.
Сергей Павлович Кожевников невольно улыбнулся в ответ и придирчиво покосился на себя в зеркало. Следовало признать, что новый костюм действительно сидел на нем неплохо, но он в принципе не любил новые вещи. Особенно если впервые надевать их приходилось на мероприятие из разряда сегодняшних: большая часть гостей на предполагавшемся банкете будет ему наверняка незнакома, а сама хозяйка этого, с позволения сказать, приема…
— Сереж, — снова заговорила Лена, — ну скажи мне, ради бога, за что ты так не любишь Люду? Ну не из-за того же, что она…
— И из-за этого тоже, — поморщился Кожевников, автоматически касаясь рукой только что завязанного Леной галстука, узел которого ему зверски хотелось расслабить.
— Ой, не трогай! — тут же всполошилась она. — И вообще, ты же вроде бы человек без предрассудков? А Людку просто на дух не переносишь…
— Я действительно человек без предрассудков, — усмехнулся Сергей. — Однако предпочел бы, чтоб моя собственная жена держалась от таких, как Голдина, подальше!
Елена нахмурилась и покачала головой:
— Я дружу с ней со второго класса, и тебе это прекрасно известно. Так же, как и то, что к ее… особенностям я никакого отношения не имею!
— Ленка, давай прекратим этот бессмысленный разговор, тем более что я и так знаю все, что ты скажешь дальше, включая твою благодарность Голдиной за то, что помогла тебе выбрать профессию и даже поступить в институт… Да такому папочке, как у твоей Людмилы, нажать на приемную комиссию хоть в Москве, хоть в Гарварде, вообще ничего не стоило! Все, дискуссия закрыта. Тем более что твоя любимая подруга, со своей стороны, меня тоже, мягко говоря, недолюбливает! Что скажешь?
— Ничего, — вздохнула Лена. — Ну нам пора выходить. Как я выгляжу?
Сергей с удовольствием оглядел Елену и улыбнулся:
— Ты у меня — красавица, а уж в этом наряде…
Жена Кожевникова и впрямь была красива: густые темно-русые локоны, собранные в нарочито-небрежную высокую прическу, обрамляли слегка скуластое личико с большими зеленовато-карими глазами и вздернутым носиком, в котором было что-то от шаловливого котенка: помнится, мысль насчет котенка пришла Сергею еще семь лет назад, когда он увидел свою будущую супругу впервые.
Конечно, мысль о женитьбе ему тогда и в голову не пришла, да и не могла прийти: Кожевников за месяц до их встречи с Леной пережил развод с Альбиной, оставивший у него в душе, как он тогда полагал, неизгладимый осадок. И когда все наконец осталось позади, дал сам себе «страшную клятву» оставаться впредь холостяком. Желательно навсегда. Он вообще в тот послеразводный период по-настоящему оценил и полюбил одиночество. Не случись этого — он бы и с Леной, возможно, не познакомился никогда: его круг общения никак не пересекался с ее окружением, да и не мог пересечься.
Однажды, жарким июльским днем, Кожевников просто-напросто поехал отдохнуть за город, подальше от плавившегося под солнцем столичного асфальта: было у него свое собственное любимое местечко, куда изредка ездил с друзьями на шашлычки, чуть в стороне от Рижского шоссе. Чудом не обнаруженное, а следовательно, не засиженное москвичами крошечное озерцо, окруженное негустым лесочком, с полузаброшенной деревней на одном из берегов.
Кожевникова интересовал, разумеется, противоположный берег, представлявший собой поляну, обрывавшуюся крутым, но невысоким спуском к воде.
Пристроив машину в упомянутой деревеньке, названия которой он не знал и по сей день, Сергей, прихватив спортивную сумку с бутербродами, бутылкой хорошего полусухого вина и томиком Солженицына, который все никак не мог прочесть из-за занятости и Альбининых истерик, оставшихся теперь, слава богу, в прошлом, он пешком направился в обход озера на противоположный берег, предвкушая чудесный день, преисполненный вожделенного спокойствия и лени.
Он уже почти дошел по знакомой узкой тропинке до своей поляны, как вдруг невольно замер, словно споткнувшись о невидимое препятствие: до ушей Кожевникова донесся тоненький женский голосок, напевавший какую-то мелодийку… «Вот дьявол!..» — Он разочарованно нахмурился, постоял еще немного и решительно раздвинул кусты, из-за которых слышалось пение. За кустами, насколько он помнил, была еще одна полянка. Так и есть! А вот и сама «певица»: спиной к нему стояла худенькая светловолосая девчонка в одном лифчике и джинсах. Перед ней — мольберт с какой-то мазней. Рядом валялся потрепанный рюкзачок, какие-то разноцветные тряпки и, кажется, кисти.
