Якоб Пальме - Взрывы в Стокгольме
— Вы искажаете мои слова и не понимаете, что я имел в виду.
— Вы знаете о том, что два взрыва и одна попытка к взрыву имели место у входа в те дома, которые принадлежат акционерному обществу «Недвижимая собственность Линнеус»?
— Нет, да, конечно, вы имеете в виду дома Амелии Петерсен? Да, об этом я знал.
— Вам приходилось иметь с ней дело раньше, не так ли?
— Она преследовала меня, как чума, когда я служил в бюро по делам иностранцев. Вечные скандалы, обвинительные статьи в газетах, совершенно невозможно было работать. А потом она еще пыталась саботировать наши решения по поводу методов нелегальной работы. В конце концов я не выдержал, и когда наше бюро реорганизовали и превратили в комиссию по делам иностранцев, я ушел с той работы. Да, хлебнул я с ней горя! Но все это было давным-давно. Думаю, что теперь она уже умерла. Кажется, я даже видел что-то такое в газетах.
— Вы ее ненавидели?
— Друзьями, прямо скажу, мы с ней не были. Но все это происходило так давно!
— Она была еврейка?
— Наполовину. Мамаша у нее была еврейка. А папаша — датский помещик.
— Вы не любите евреев, не так ли?
— Как я отношусь к евреям — это мое личное дело, вас это, во всяком случае, не касается.
— А когда вы сидели в своем бюро по работе с иностранцами и рассматривали прошения о разрешении поселиться в нашей стране?
— Тогда я был совершенно объективен. Я руководствовался законами, изданными риксдагом. Я всегда только следовал инструкциям. Было время, когда я находился под следствием, но в конце концов меня оправдали.
— Но с тех пор вы все-таки питали ненависть к фрекен Петерсен и ко всем ее домам?
— Вы что, полиция нравов? Оставьте мои мысли в покое! Я не совершал ничего противозаконного и не занимался никакими взрывами.
— Тогда почему, говоря о взрывах, вы заявили, что «хорошо бы кто-нибудь занялся расчисткой»?
— Я... Неужели вы не понимаете, что иногда необходим человек, имеющий волю, человек, который может приказать, убежденно, решительно, кто берет на себя смелость отстаивать то, чего хочет?
— А вы берете на себя смелость отвечать за то, что хотите? Но не желаете сознаться, что устраивали взрывы.
— Я не виновен, потому и не сознаюсь.
— Вы знаете о том, что на месте одного из взрывов было найдено удобрение из вашего сада?
— Удобрение из моего сада! Вы не в своем уме! Никак не могу понять, к чему вы клоните.
Нет, этот человек ни с чем не желал соглашаться и не шел ни на какие уступки. В конце концов Сюндман сдался и оставил его под присмотром полицейского.
Группе Бенгтссона в Соллентуне повезло не больше, чем Сюндману. Обыскали весь дом, но никакого динамита не нашли, не нашли и бикфордова шнура. Допросили жену Хенрикссона, Пию Хенрикссон и их шестнадцатилетнего сына Леннарта.
— Говорил ваш муж что-нибудь о взрывах? — спросил Бенгтссон у госпожи Хенрикссон.
— Нет.
— Неужели вы с ним об этом не разговаривали? За столом или еще когда-нибудь?
— Мы вообще с ним не очень много разговариваем.
— Вот как!
— Когда проживешь в браке с человеком тридцать два года, так уж не о чем особенно разговаривать...
— Вам все известно о вашем муже?
— Да. Все то, что мне нужно знать.
— Что вы знаете об Амелии Петерсен?
— Отвратительная особа, она все время преследовала моего мужа. Но это было уж очень давно. Все уже позабыто. Наверно, только мы да еще несколько человек помнят об этом.
— Почему она преследовала вашего мужа?
— Потому что он занимался своим делом. В бюро по делам иностранцев.
— Что обычно делает ваш муж по субботам?
— Стреляет ворон.
— Один?
— Да.
— Он всегда проводит субботние дни в одиночестве? — продолжал Бенгтссон.
— Как я сказала, теперь нам уже нечем удивить друг друга,— ответила она.
— А чем обычно занимаетесь вы, когда не заняты?
— Делаю гимнастику. Поддерживаю тело в форме. И потом я ищу истину.
— Истину?
— Истину той жизни, которая последует за этой. У меня есть контакты с душами умерших. Они рассказывали мне о себе, как и что. Только очень трудно разобрать, что они говорят. Гораздо легче поддерживать свое тело в форме. Потому я и занимаюсь гимнастикой.
Эта женщина готова была еще рассказывать о душах умерших.
Леннарт Хенрикссон, шестнадцатилетний сын директора бюро, очень мало походил на тот тип длинноволосых ребят в живописных ярких джинсах, который был тогда в моде. У молодого Хенрикссона были короткие русые волосы, подстриженные, с прямой челкой без пробора, новый коричневый костюм самого обычного покроя. Мальчик был узок в плечах, кожа у него гладкая и совсем светлая, так что выглядел он несколько бледным. У него была привычка, разговаривая, все время держать перед ртом ладонь, как будто ему хотелось преградить дорогу словам.
— Папа? Что ж, он парень ничего...
— Могли бы вы представить себе, что он и есть тот самый субботний взрывальщик?
— А что, он вполне мог бы заняться таким делом, если бы захотел. Так мне кажется. Только он ведь старый и такой, как бы это сказать, ну, уравновешенный, что ли.
— Но вы не исключаете такую возможность?
— Нет, не думаю все-таки. Мне кажется, он бы на это не пошел. Маловероятно. Это все равно, если бы какая-нибудь старая дама взяла вдруг да и вырядилась как девочка и пошла бы на танцы, на молодежную вечеринку...
— Говорил он что-нибудь о динамите?
— Сейчас нет. А вот года два назад он читал одну книжку о динамите.
— Какую книжку? Почему?
— Для работы для своей. Ему нужно было выяснить кое-что в связи с пенсионным делом одного парня, парень пострадал при взрыве динамита. Вот папа и хотел уточнить, для себя. Папа всегда был очень аккуратным и добросовестным в работе...
— Но так или иначе, а он читал книгу о динамите?
— Да.
— Ты хочешь еще что-нибудь сказать о своем отце? То, что может иметь отношение к взрывам?
— Нет.
— А какие у него взгляды в политике и вообще?
— Этого я не знаю.
— Ты такими вещами не интересуешься?
— Нет. Я буду инженером.
Третья группа полицейских взяла у директора бюро связку ключей и отправилась в управление социального обеспечения, чтобы осмотреть сейф в его рабочем кабинете.
На двух верхних полках хранились разные деловые бумаги, явно не имевшие отношения к взрывам. На третьей полке стоял продолговатый ящичек из полированного красного дерева. Картонная этикетка на крышке ящика гласила: «Для личного пользования». Один из ключей в связке подошел к замку в ящичке. В нем лежала гипсовая статуэтка обнаженной женщины с пластмассовым цветком в руке. Опять же никак не могла пригодиться в качестве «типса» в деле о взрывах. Две нижние полки были пустые.
Вечером группа розыска собралась для совещания.
— В общем и целом результат отрицательный.
— Хенрикссон сказал кое-что в отношении тех домов и беженцев,— сказал Сюндман.— Но отрицал всякую свою причастность к взрывам.
— Единственное подозрительное, что мы у него нашли, это гипсовую статуэтку обнаженной женщины,— сказал Фаландер.
— Но где-то он прячет динамит,— сказал Бенгтссон.
— Если только он от него не избавился,— вставил Фаландер.
— Зачем бы он стал от него избавляться?
— Может быть, его предупредили.
— Каким образом?
— Вдруг он заметил, что я за ним следил?
— Как же он мог избавиться от динамита?
— Он мог сделать это вчера, в середине ночи. Между половиной десятого вечера и пятью часами утра он оставался без наблюдения.
— Трудно себе представить. А что, тебе показалось, он заметил, что за ним следят?
— Нет.
— Так, возможно, это вообще не он? — спросил Сюндман.
— Нет. Нужно нам попробовать другие способы,— сказал Бенгтссон.— Попытаемся завтра разузнать, как он мог достать динамит. А потом будем продолжать поиски. Динамит должен где-то быть. Там поблизости у него лесные районы, Ервафельтет. Он вполне мог спрятать динамит где-то там. Или выбросить его в озеро. Кажется, в тех местах есть какой-то заливчик, недалеко от моря, он как раз проходит у Соллентуны. И потом надо осмотреть все городские свалки мусора. Да допросить всех его друзей и знакомых. Возможно, он попросил их спрятать у себя его взрывчатку, не оповещая их о том, что там такое. Я буду не я, если мы до этого динамита не доберемся. Завтра мы это дело продолжим.
16
Директора бюро посадили в тюремную камеру в доме полиции. То была обычная шведская камера стандартного образца. Это, кстати говоря, означает теперь, что пол и стены в ней покрыты пластиком. Нары заделаны в пол и покрыты неснимающейся черной пластиковой обивкой. В двери — окошко, из которого каждый уголок камеры просматривается. Раньше эту роль выполнял «глазок», дежурные надзиратели могли через него заглядывать в камеру незаметно для арестованного. Теперь окно в камере делают настолько большим, что арестованный видит, когда за ним наблюдают.
