Якоб Пальме - Взрывы в Стокгольме
«Звучит это хорошо,— думал Сюндман.— А в реальной жизни все не так просто».
— Для меня будет сущим удовольствием работать с тобой в одном отделе,— сказал он.
Она не заметила никакой фальши в том, как он это сказал. С удовольствием проглотила комплимент, улыбнулась своей искусственной белозубой улыбкой и сказала:
— Спасибо, и мне тоже.
— Хенрикссон скоро выйдет на пенсию,— сказал Сюндман.— Так что, по всей вероятности, появятся кое-какие возможности и в повышении.
— Да, безусловно. Ему шестьдесят три. Так что осталось два года.
— Еще неизвестно, конечно, соглашусь ли я у вас работать,— сказал Сюндман.
— Хорошо, что вы, то есть я хотела сказать, ты будешь у нас работать. Хотя я понятия не имела, что у нас в отделе есть вакансия.
— Да, конечно, это пока еще только разговор,— сказал Сюндман.— Ладно, расскажи мне лучше о Хенрикссоне. Ты сказала, что он относится к тебе как к пустому месту. А сам как будто отсутствует.
— Он любит всякие правила... параграфы. Ему нравится все, что входит в параграфы. Люди существуют постольку, поскольку они входят в его параграфы. Я тоже только параграф.
— И тебе это не нравится.
— Нет, почему же, в таких условиях мне хорошо и спокойно. Знаешь, что от тебя требуется. Я тоже во всем люблю точность и порядок.
— Но все-таки чего-то не хватает?
— Как тебе сказать! Не столько в отношении самой работы. Здесь так или иначе все идет по заведенному порядку. Но иногда мне приходится сбегать в другой отдел, передать какие-нибудь срочные бумаги, и тогда я замечаю, что у нас, действительно, чего-то не хватает. В других отделах, смотришь, такая теплая обстановка, дружеская, что ли, а у нас все так жестко, официально, всегда только речь о том, что правильно и что неправильно.
— А почему бы тебе не попытаться перейти в другой отдел?
— Я уже думала об этом. Только ничего не получилось. Что ни говори, легче продолжать делать то, к чему ты уже привык... Странно, ты заставляешь меня так много рассуждать и говорить. Обычно я о таких вещах как-то совсем не разговариваю, да и не размышляю даже. А тебе высказываю...
— Расскажи мне еще что-нибудь о Хенрикссоне. Какие у него взгляды? Ну, хотя бы о политике.
— Не имею представления. На такие темы он вообще никогда не говорит.
— А о чем же он говорит?
— Ну, хотя бы о том, что в бюро регистрации была допущена ошибка, одно письмо затерялось, это, дескать, непростительно. Или говорит об охоте; в свободное время он любит охотиться, обычно в свой выходной день он стреляет ворон, а осенью лосей. Говорит о патронах, или о повадках лосей, или о том, как важно уменьшить количество ворон в нашей стране, их развелось слишком много, и это опасно, или еще что-нибудь в таком духе...
— Но никогда о политике.
— Никогда.
— А о людях он что говорит? Какие люди ему нравятся и какие не нравятся?
— Я уже об этом говорила. Ему нравятся такие, у кого все всегда в полном порядке, у кого все ясно и четко, и наперед знаешь, что человек может. А не нравятся те, кто свою работу выполняет небрежно и допускает ошибки.
— Говорил он когда-нибудь, чем занимался в своей жизни раньше? Ну, скажем, лет тридцать назад, во время второй мировой войны?
— Нет, ни разу. Никогда мне не приходилось слышать, чтобы он вообще об этом говорил. Но я уверена, всю свою жизнь он был только бюрократом. Он самый типичный образец государственного чиновника в табели о рангах с разрядом заработной платы по шкале АЕ26:29.
— Прямо скажем, неважное это жалованье для государственного чиновника в его возрасте, не так ли? Почему он не продвинулся по службе? Неужели ему не хотелось сделать карьеру?
— Понятия не имею.
— Он никогда не говорил о том, что его обошли по службе, что не получил такой работы, какую хотел, или что-нибудь в этом роде?
— Подожди, дай мне подумать. Да, действительно, что-то такое он говорил, только вскользь, и всего несколько дней назад, когда мы говорили с ним о начальнике бюро Нильссоне.
— И что же он сказал?
— Он сказал: «Место это нужно было бы, собственно говоря, занимать мне». Вот и все.
— Ты его больше об этом не расспрашивала?
— Нет. Зачем? Он же мой начальник.
— А как он выглядел, сердитым или расстроенным?
— Нет. Ни то, ни другое. Он просто так высказался, коротко и деловито, только констатировал факт и все. Он всегда такой. Никогда не знаешь, что у него внутри.
— Он никогда не говорил о том, что ему не нравится какая-нибудь определенная национальность?
— Какая-нибудь определенная? Что вы имеете в виду... то есть хочу сказать — ты?
— Ну, какая-нибудь группа людей, молодежь, например, или иностранцы, или немцы, или евреи, или еще кто-нибудь?
— Евреи... Да, о них он иногда не прочь высказаться. Только изредка, очень коротко, просто реплики. Не часто, правда, но все-таки несколько раз случалось.
— Ну-ка, расскажи поподробнее. Можешь вспомнить, что он говорил?
— Да, один раз он начал чего-то о социальной помощи и о людях, получающих пособие. Говорил что-то о людях, которые перестают работать, только, мол, и ждут, чтобы сесть на шею обществу. А потом и сказал что-то вроде «они, как евреи, все норовят жить за счет других».
— А ты его не спросила, что, мол, это значит? Ведь евреи работают совершенно так же, как и все другие.
— Зачем мне было об этом спрашивать?
— Ты что, ему веришь?
— Ну, в таких делах я не очень-то разбираюсь.
— Но все-таки, есть же у тебя какое-то собственное мнение?
— Все, наверно, живут за счет других. Не думаю, чтобы евреи были хуже, чем все остальные. Все люди скорее всего одинаковые. И евреи, и христиане, и шведы, и австралийские негры.
— Он еще как-нибудь высказывался в таком же роде?
— Может, когда и высказывался, да я точно не помню.
— Сколько раз за все три года ты слышала, что он говорил подобные вещи?
— Ну, может быть, раза два-три в год.
— Присутствовал при этом кто-нибудь еще?
— Начальники, во всяком случае, никогда. Чаще всего он говорил так, когда мы были вдвоем, иногда был кто-нибудь еще из его подчиненных. Первый год, когда он сюда пришел, он никогда ничего такого не говорил. Потом только, когда мы уже как следует присмотрелись друг к другу.
— А в последние недели ты ничего не заметила особенного, не изменился твой Хенрикссон как-нибудь?
— Нет. А что?
— Да так, я только подумал, знаешь, в связи со всеми этими планами реорганизации...
— Нет.
— Может быть, о чем-нибудь другом он говорил более охотно? Ну, о том, что его интересует?
— Нет.
— А о чем писали газеты, он тоже не пускался в рассуждения?
— Говорил что-то об этом взрывальщике, что устраивает взрывы по субботам. Так о нем все люди болтают.
— Что же он говорил об этом субботнем взрывальщике?
— Говорил... необходим, мол, человек, который бы занялся расчисткой...
— И, как обычно, не объяснил никак, что он имеет в виду?
— Нет.
— Ужасно все-таки любезно с твоей стороны, что ты мне все это рассказала. Я в самом деле надеюсь, что мы с тобой еще встретимся. Ты очень милая.
— Ты правда так думаешь?
— Да. И можно попросить тебя об одной вещи?
— Пожалуйста.
— Не рассказывай пока ничего Хенрикссону.
— Хорошо. Только ты тоже должен оказать мне одну услугу.
— Что именно?
— Поцелуй меня в щеку!
— Как!
— Ты же сказал: тебе кажется, что я милая. Не так часто мне приходится слышать такое. Я была бы так счастлива.
Сюндман бережно, по-дружески поцеловал ее в щеку, и они расстались. Официантка к ним так и не подошла, так что на этот раз кондитерская предоставила им свое помещение бесплатно.
Сюндману подумалось, что он получил достаточное количество фактов о директоре бюро Хенрикссоне, чтобы доложить о нем на утреннем совещании. Было уже полшестого, и он чувствовал, что поработал на славу. И заслужил право провести хоть один вечер в семье.
15
Утром в пятницу Гординг провел совещание.
— Навалился на меня Польссон,— сказал он.— До субботы, мол, остался всего один день. Я сказал ему, что мы напали на верный след, но что обещать определенно пока не могу. Мне показалось, что у него здорово отлегло от сердца.
— Так какие у нас все-таки планы на субботу? — спросил Бенгтссон.
— Мы строим наши планы из такого расчета, что взрывальщик нам как бы совершенно неизвестен,— ответил Гординг.— На эту операцию мы выделим столько же полицейских, сколько в прошлую субботу.
— Теперь нам надо обговорить как следует того заведующего бюро, которого вчера отыскал Петер,— сказал Бенгтссон.
Петер Сюндман рассказал о том, как он продавал сыр на вилле в Соллентуне, как с задней стороны виллы нашел мешок с удобрениями, о секретарше директора бюро и, наконец, о взглядах начальника секретарши.
