Человек по имени Как-его-там. Полиция, полиция, картофельное пюре! Негодяй из Сефлё - Пер Валё

Меландер сделал длинную паузу и всецело занялся своей трубкой.

– Ну если верить первым показаниям обоих, Нюман поглядел на Марию и велел, пока суд да дело, поместить ее в камеру для алкоголиков. Впоследствии он, правда, утверждал, что он в глаза не видел этой женщины, а на очередном допросе оба полицейских вдруг перекинулись и начали говорить, будто Нюман был чем-то занят, когда они доставили Марию. Им самим пришлось якобы немедленно удалиться по какому-то срочному заданию. Охрана же показала, что полицейские самолично поместили Марию в эту камеру. Короче, все сваливают друг на друга. Из камеры не доносилось ни звука, и охранники решили, что Мария спит. Оказии в уголовную полицию не подвертывалось целых три часа. А когда пришла ночная смена, камеру открыли и увидели, что Мария мертва. Хульт все это время был в участке, он звонил в «скорую помощь», но ему не удалось спровадить ее в больницу, потому что она была мертвая.

– Когда она умерла? – спросил Мартин.

– Как выяснилось потом, она умерла за час до того, как они вошли в камеру.

Рённ выпрямился и спросил:

– Но когда у человека диабет… Я хочу сказать, когда люди страдают такими болезнями, разве у них нет при себе карточки или удостоверения, где написано, чем они больны?..

– Разумеется, есть, – ответил Меландер. – У Марии Эрикссон было такое в сумочке. Но там ее, понимаешь ли, не обыскивали. Во всем участке не нашлось ни одной женщины-полицейского, значит обыскать ее могли только в уголовной. Конечно, если бы она туда попала.

Мартин кивнул.

– На допросе Нюман заявил, что не видел ни самой женщины, ни ее сумки, и пусть, мол, отвечают полицейские и охрана. Ну все они отделались предупреждением.

– А как вел себя Эрикссон, когда узнал, что случилось?

– У него было нервное потрясение, он несколько месяцев просидел на больничном, потом у него развилась депрессия. Когда жена не вернулась, он в конце концов обнаружил, что она забыла взять шприц. Сперва он обзвонил все больницы, потом завел машину и поехал ее искать. Словом, прошло немало времени, прежде чем он узнал, что Мария умерла. Не думаю, что они так, сразу, сказали ему всю правду, но мало-помалу он докопался до истины, поскольку в сентябре он написал первую жалобу на Нюмана и Хульта. Но к этому времени следствие все равно уже было закончено.

В кабинете Меландера царило молчание.

Меландер сложил руки на затылке и глядел в потолок, Мартин Бек стоял, прислонясь к подоконнику, и выжидательно глядел на Меландера, а Рённ просто сидел в кресле.

Наконец Мартин Бек спросил:

– Что же произошло с Оке Эрикссоном после смерти жены? Я имею в виду не только внешние обстоятельства его жизни, а чисто психические перемены.

– Ну я не психиатр, – сказал Меландер, – а медицинским заключением мы не располагаем, ибо, насколько мне известно, он после выхода на работу в сентябре шестьдесят первого к врачу не обращался. Хотя обратиться, может быть, и следовало.

– Но он стал другим или нет?

– Да, – ответил Меландер. – Он стал совсем другим человеком.

Меландер положил руку на стопку бумаг, которые натаскал отовсюду Стрёмгрен.

– Вы это все просмотрели? – спросил он.

Рённ отрицательно замотал головой, а Бек сказал:

– Частично. Бумаги могут подождать. Я полагаю, что с твоей помощью мы можем составить более ясную картину.

Он хотел добавить еще что-нибудь лестное для Меландера, но воздержался, вспомнив, что Меландер совершенно равнодушен к лести.

Меландер кивнул и прикусил свою трубку.

– О’кей, – сказал он. – Когда Эрикссон снова вышел на работу, он был замкнутый и тихий и старался по возможности ни с кем не общаться. Товарищи пытались как-то развлечь его, но успеха не имели. Вначале они были очень терпеливы, зная, какая с ним стряслась беда, и жалели его. Они, верно, надеялись, что рано или поздно он станет прежним, но, видя, что из него слова не выжмешь, если не считать необходимого по службе, и что их слова он тоже пропускал мимо ушей, они в конце концов стали под любыми предлогами избегать работать с ним.

А он с каждым днем становился все хуже – мрачный, сварливый и до ужаса педантичный в работе. Тут-то он и начал рассылать письма с угрозами, жалобами, обвинениями. Так продолжалось несколько лет. Я думаю, каждый из нас получал такие письма.

– Я нет, – заявил Рённ.

– Ну ты лично, может, и нет, но наверняка видел его писания в отделе по особо тяжким.

– Угу, – подтвердил Рённ.

– Для начала он пожаловался на Нюмана и Хульта за служебные упущения. На них он жаловался несколько раз. Потом он принялся жаловаться на всех подряд, даже на мэра Стокгольма. На меня он жаловался, на тебя, по-моему, тоже. Или на тебя нет?

– Жаловался, – ответил Мартин, – за то, что я не расследовал обстоятельства смерти его жены. Но времени с тех пор прошло много, и я все начисто забыл.

– Примерно через год после смерти Марии он до такой степени всем осточертел, что комиссар только и мечтал, как бы спровадить его куда-нибудь подальше.

– А какую официальную