Донна Леон - Высокая вода
— Сколько предметов оказались фальшивыми?
— Три. Может быть, четыре или пять. И это только из моего сианьского раскопа.
— А что другие предметы с выставки?
— Не знаю. Это не тот вопрос, который можно задавать в Китае.
Флавия молча поворачивала голову то к одному, то к другому говорившему. Видя, что она не удивлена, Брунетти понял, что она уже все об этом знает.
— Что вы сделали? — спросил он.
— Пока ничего.
Поскольку разговор происходил в больничной палате и она цедила слова через распухшие губы, Брунетти счел это явным преуменьшением.
— Кому вы об этом говорили?
— Только Семенцато. Я написала ему из Китая три месяца назад и сообщила, что несколько предметов, присланных назад, оказались копиями. Я попросила его о встрече.
— И что он ответил?
— Ничего. Он не ответил на мое письмо. Я подождала три недели, потом пыталась ему позвонить, но это не слишком просто в Китае. Так что я приехала с ним поговорить.
Вот так просто? Не можешь дозвониться, прыгаешь в самолет и летишь через полмира, чтобы поговорить с кем-то?
Она ответила, как будто прочла его мысли:
— Это моя репутация. Я ответственна за эти предметы.
Тут вмешалась Флавия:
— Предметы могли подменить в Китае. Это не обязательно произошло здесь. И ты вряд ли можешь отвечать за то, что случилось после отправки.
В голосе Флавии была настоящая враждебность. Брунетти показалось любопытным, что она вроде бы ревновала Бретт к этой стране.
Бретт ответила соответственно:
— Неважно, где это случилось; главное — случилось.
Чтобы отвлечь их и помня, что Леле говорил об «ощущении» подлинности, полицейский Брунетти спросил:
— У вас есть доказательства?
— Да, — сказала Бретт более невнятно, чем говорила в начале его визита.
Обеспокоенная Флавия обратилась к Брунетти:
— Мне кажется, достаточно, Dottore Брунетти.
Он посмотрел на Бретт и был вынужден согласиться. Синяки на ее лице стали темнее, чем когда он пришел, и она глубже погрузилась в подушки. Она улыбнулась и закрыла глаза.
Он не настаивал.
— Извините, синьора, — сказал он Флавии. — Но дело не ждет.
— По крайней мере, пусть она вернется домой, — проговорила Флавия.
Он взглянул на Бретт, но она заснула, повернув голову, рот ее расслабился и открылся.
— Завтра?
Флавия заколебалась, потом неохотно согласилась.
Он встал и взял пальто со стула. Флавия проводила его до двери.
— Она не просто беспокоится за свою репутацию, знаете ли, — сказала она. — Я этого не понимаю, но ей нужно, чтобы эти вещи вернулись в Китай, — добавила она, тряхнув головой в заметном смущении.
Поскольку Флавия Петрелли была одной из лучших поющих актрис своего времени, Брунетти понимал, что невозможно определить, когда в ней говорит актриса, а когда женщина, но здесь явно говорила женщина. Надеясь, что это так, он ответил:
— Я знаю. И это одна из причин, почему я хочу во всем разобраться.
— А другие причины? — с подозрением спросила она.
— Личные мотивы — не стимул для работы, синьора, — сказал он, давая понять, что их краткое перемирие закончилось.
Он надел пальто и вышел из палаты. Флавия постояла немного, глядя на Бретт через комнату, потом вернулась на свой стул у кровати и взяла папку с эскизами костюмов.
Глава 8
Покинув больницу, Брунетти заметил, что небо потемнело и поднялся резкий ветер, несущийся по городу с юга. Воздух был тяжелым от сырости и предвещал дождь, а это значило, что ночью их могут разбудить пронзительные вопли сирены. Он ненавидел «acqua alta»[21] со страстью, которую разделяли все венецианцы, и заранее злился на любопытных туристов, которые будут кучковаться на приподнятых деревянных помостах, хихикать, показывать пальцем, щелкать фотоаппаратами и мешать нормальным людям, которые всего лишь хотят пройти на работу или в магазин, войти туда, где внутри сухо, и избавиться от беспокойства, грязи, постоянного раздражения, приносимого в город наступающей водой. Он уже прикинул и понял, что вода осложнит только его путь с работы и на работу, затопив кампо Сан-Бартоломео у основания моста Риальто. К счастью, квестура располагалась на достаточно высоком месте, которое заливало только во время самых сильных наводнений.
Он поднял воротник пальто, жалея, что не надел утром шарф, и пошел, ссутулившись, подгоняемый сзади ветром. Когда он перешел канал за статуей Коллеони, первые жирные капли шлепнулись на мостовую. Единственная польза от ветра была та, что он нес дождь по крутой диагонали, оставляя одну сторону узкой калле сухой под защитой крыш. Те, кто был мудрее него, прихватили зонтики и шли под ними, не обращая внимания ни на кого, кто сторонился или подныривал под них.
К тому времени, как он добрался до квестуры, его пальто на плечах было насквозь сырым, да и ботинки промокли. В своем кабинете он избавился от пальто и повесил его на вешалку, а вешалку пристроил на карниз для занавесок, под которым была батарея. Если кто-то посмотрел бы в окно комнаты с другой стороны канала, то, возможно, увидел бы человека, повесившегося у себя в кабинете. И если этот кто-то работал бы в квестуре, то первым его побуждением, несомненно, было бы пересчитать этажи, чтобы посмотреть, не Патты ли это окно.
Брунетти нашел на своем столе единственный листок бумаги, отчет Интерпола из Женевы, сообщавший, что у них нет ни информации, ни записей по Франческо Семенцато. Под этим аккуратно напечатанным посланием, однако, была короткая приписка от руки: «Есть слухи, ничего определенного. По-расспрашиваю». И ниже небрежная подпись, принадлежащая Питу Хайнегеру.
В конце дня у него зазвонил телефон. Это был Леле, сообщивший, что вошел в контакт с несколькими своими друзьями, включая того, что в Бирме. Никто ничего не хотел говорить о Семенцато напрямую, но Леле узнал, что, по общему мнению, директор музея вовлечен в антикварный бизнес. Нет, не как покупатель, а как дилер. Один из людей, с которыми говорил Леле, сказал, что слыхал, что Семенцато вложил деньги в какой-то антикварный магазин, но он не знал, ни где это, ни кто мог бы оказаться его официальным владельцем.
— О! Это попахивает конфликтом интересов, — сказал Брунетти, — покупать у своего партнера за музейные деньги.
— Тут он был бы не одинок, — пробормотал Леле, но Брунетти не стал поднимать этот вопрос. — Есть еще кое-что, — добавил художник.
— Что?
— Когда я упомянул похищенные произведения искусства, один из них сказал, что были слухи об одном солидном коллекционере в Венеции.
— Семенцато?
— Нет, — ответил Леле. — Я не спрашивал, но раз я интересовался Семенцато, мой друг наверняка сказал бы мне, если бы речь шла о нем.
— И он не сказал, кто это?
— Нет. Он не знает. Но, по слухам, это джентльмен с юга.
Леле сказал это так, будто был уверен, что джентльменов с юга не бывает.
— Но без имени?
— Без, Гвидо. Но я продолжаю расспросы.
— Спасибо, я признателен тебе за это, Леле. Сам бы я этого не сделал.
— Да, не смог бы, — ровным тоном сказал Леле. Потом, даже не трудясь отмахнуться от благодарностей Брунетти, добавил: — Я тебе позвоню, если услышу что-нибудь еще, — и повесил трубку.
Уверившись, что сделал за сегодня достаточно, и не желая, чтобы наводнение настигло его в этой части города, Брунетти рано отправился домой, где провел наедине с собой два спокойных часа, пока не пришла из университета Паола. Войдя, мокрая от усилившегося дождя, она сообщила, что использовала ту цитату, но ужасный маркиз умудрился все испортить, заявив, что столь маститый писатель, как Джеймс, конечно, мог бы обойтись без такого примитивного многословия. Брунетти слушал ее рассказ, удивляясь, насколько сильно за последние месяцы он невзлюбил этого никогда не виденного им молодого человека. Еда и вино улучшили настроение Паолы, как бывало всегда, и когда Раффи вызвался помыть тарелки, она излучала удовлетворение и благополучие.
В десять они легли, она крепко заснула над какой-то особенно неудачной курсовой, а он с головой ушел в новый перевод Светония. Он дошел до описания тех маленьких мальчиков, которые плавали в бассейне Тиберия на Капри, когда зазвонил телефон.
— Да, — ответил он, надеясь, что это не из полиции, но зная, что в такое время, между десятью и одиннадцатью, звонят скорее всего оттуда.
— Комиссар, это Монико. — Сержант Монико, вспомнил Брунетти, работал на этой неделе в ночную смену.
— Что такое, Монико?
— Кажется, у нас тут убийство, синьор.
— Где?
— Дворец дожей.
— Кто? — спросил он, хотя уже знал.
— Директор, синьор.
— Семенцато?
— Да, синьор.
— Что случилось?
