Донна Леон - Смерть в «Ла Фениче»

Донна Леон

Смерть в «Ла Фениче»

Ah, signor, son rea di morte

E la morte io sol vi chiedo;

Il mio fallo tardi vedo;

Con quel ferro im sen ferite

Che non merita pieta

Ax, сударь, я повинна смерти

И о смерти лишь молю;

Слишком поздно я поняла мою вину;

Своим клинком пронзите эту грудь,

Которая не заслуживает жалости.[1]

Глава 1

Третий звонок, тактично напомнив о продолжении оперы, прокатился по всем фойе и буфетам театра «Ла Фениче». Заслышав его, публика побросала сигареты и, допив, доев и договорив, принялась потихоньку просачиваться обратно в зал на свои места. Ярко освещенный на время антракта, он гудел, словно улей. То тут, то там ослепительно вспыхивали бриллианты, вот кто-то поправил норковый палантин, соскользнувший с голого плеча, а кто-то щелчком сбил невидимую глазу пылинку с шелкового лацкана.

Первой заполнилась галерка, затем партер и, наконец, — три ряда лож.

Люстры медленно гасли, в зале темнело, и напряженное предвкушение нарастало — вот-вот появится дирижер и спектакль продолжится. Понемногу гул голосов затих, музыканты, перестав наконец ерзать и переговариваться, застыли на своих местах, и полнейшая тишина обозначила всеобщую готовность к третьему — и последнему — действию.

Тишина длилась, делаясь все напряженней. С галерки послышался кашель; кто-то уронил книгу или сумочку; однако задняя дверь в глубине оркестровой ямы оставалась закрытой.

Первыми зашептались оркестранты: помощник концертмейстера, наклонившись к соседке, поинтересовался, куда та собирается в отпуск. Во втором ряду фагот сообщил гобою, что с завтрашнего для в «Бенеттоне» распродажа. В первых ложах, откуда был виден оркестр, зрители тоже принялись тихонько перешептываться. За ними галерка и, наконец, словно нехотя — солидная публика в партере.

Шорох превратился в тихий гул. Минуты шли. Вдруг зеленые бархатные складки тяжелого занавеса чуть раздвинулись, и оттуда появился смущенный Амадео Фазини, директор театра. Осветитель во втором ярусе, не понимая, что происходит, навел на середину сцены белый прожектор. Ослепленный Фазини прикрыл глаза рукой и, не убирая ее, будто защищаясь от удара, произнес:

— Дамы и господа! — После чего замолчал и принялся отчаянно размахивать другой рукой, делая знаки осветителю. Тот наконец понял свою ошибку и прожектор выключил. Прозрев, мужчина на сцене повторил:

— Дамы и господа! С глубоким сожалением вынужден сообщить вам, что маэстро Веллауэр не сможет продолжить выступление. — Публика недоуменно зашепталась, зашелестела шелком — головы поворачивались друг к другу, переспрашивая, но он продолжал, не обращая внимания на шум. — Его место займет маэстро Лонги. — И, прежде чем его голос потонул в нарастающем гуле, директор спросил деланно-спокойным голосом: — Нет ли среди зрителей врача?

Его вопрос на некоторое время вновь породил тишину, потом публика начала озираться, оглядываться — кто отзовется? Прошла почти минута. Наконец над одним из первых рядов партера взметнулась рука, и с места поднялась женщина. Фазини сделал знак кому-то из капельдинеров, и молодой человек в униформе устремился в партер, где в проходе уже стояла женщина.

— Не будете ли вы так любезны, Dottoressa[2],— произнес Фазини таким несчастным голосом, словно врач понадобился ему самому, — пройти за кулисы вместе с капельдинером? — Он окинул взглядом темную подкову затихшего зала, попытался улыбнуться, но не смог и оставил эту попытку. — Дамы и господа, примите наши извинения за доставленные неудобства! Спектакль сейчас продолжится!

Повернувшись спиной к залу, директор вслепую тыкался в занавес, растерянно нашаривая проход, из которого прежде вышел. Чьи-то руки раздвинули занавес изнутри, и Фазини, проскользнув в образовавшуюся щель, оказался в убогой мансарде, где вскоре предстояло умереть Виолетте. Снаружи послышались вежливые аплодисменты, приветствующие выход нового дирижера. А здесь сгрудились солисты, хор, рабочие сцены — их снедало любопытство, причем выражали они его куда более шумно, чем публика. Если в обычных случаях высота положения освобождала директора театра от необходимости общаться с контингентом, стоящим в самом низу театральной иерархии, то теперь ему было не отвертеться.

— Ничего, ничего, — пробормотал он, не адресуясь ни к кому в частности, а потом махнул рукой, причем этот жест, призывающий не толпиться на сцене и разойтись по местам, был, наоборот, обращен ко всем.

Увертюра подходила к заключительной части, — вот-вот поднимется занавес над угасающей Виолеттой, которая, съежившись, сидела теперь на краешке нищей кушетки посреди сцены. Фазини с удвоенной выразительностью замахал руками, и исполнители вместе с рабочими нехотя поплелись за кулисы, продолжая переговариваться.

— Silenzio![3]— рявкнул директор и замолчал, ожидая, какое это возымеет действие.

Заметив, что занавес, колыхнувшись, стал расходиться, открывая сцену, он торопливо отступил в правую кулису, где уже ждали помреж вместе с врачом. Врач — невысокая брюнетка — стояла с незажженной сигаретой в руке прямо под табличкой «Не курить!».

— Добрый вечер, доктор! — Фазини принужденно улыбнулся.

Брюнетка, сунув сигарету в карман жакета, пожала ему руку.

— Что случилось? — спросила она наконец, в то время как у них за спиной Виолетта принялась читать письмо Жоржа Жермона.

Фазини быстро-быстро потер ладонь о ладонь, чтобы сосредоточиться.

— Маэстро Веллауэр… — начал он, но не сумел подобающим образом закончить.

— Ему нехорошо? — в нетерпении переспросила докторша.

— Нет-нет, не то чтобы нехорошо, — отозвался Фазини, и дар речи снова его покинул, так что пришлось снова тереть ладони.

— Наверное, мне стоит его осмотреть, — заявила докторша, впрочем, скорее вопросительно. — Он тут, в театре? — И, видя, что дар слова к Фазини все еще не вернулся, переспросила: — Может быть, его куда-то увезли?

Это вывело директора из оцепенения.

— Нет-нет. Он тут. В гримерке.

— В таком случае — может быть, пойдем туда?

— Да, разумеется, доктор, — с облегчением ответил директор и повел свою спутницу в глубь правой кулисы — мимо рояля и арфы, накрытых тускло-зелеными чехлами — и дальше узким коридором, в конце которого он остановился перед закрытой дверью.

У двери стоял долговязый мужчина.

— Маттео, — Фазини полуобернулся к спутнице, — это доктор…

— Дзорци, — отрывисто проговорила женщина: времени для светской процедуры знакомства явно не было.

Видя, что явился сам шеф, да еще вместе с некой дамой, именующей себя доктором, Маттео, ассистент режиссера, с какой-то чрезмерной готовностью отступил от двери. Фазини прошел мимо него, приоткрыл дверь и, обернувшись назад, галантно пропустил докторшу перед собой.

Смерть исказила черты мужчины, застывшего в мягком кресле посреди гримерной. Глаза уставились в пространство, губы исковеркала неистовая гримаса. Тело под собственной тяжестью сползло вбок, голова запрокинулась назад. На белоснежном накрахмаленном фрачном пластроне темнели пятна какой-то жидкости. В какой-то миг врачу показалось, что это кровь. Подойдя поближе, она скорее по запаху, чем по внешнему виду, поняла, что это — кофе. И узнала другой аромат, не менее отчетливый, чем кофейный, — острый, с кислотцой, запах миндаля, о котором раньше только читала.

Она уже столько раз видела смерть, что прощупывать пульс не имело ни малейшего смысла, но она все-таки прижала пальцы к задравшемуся подбородку. Никаких признаков — однако кожа еще теплая. Отступив на шаг от мертвого тела, она оглянулась. На полу валялись блюдечко и чашка из-под кофе, запятнавшего белейший пластрон. Наклонившись, она пощупала и чашку — та уже успела остыть.

Поднявшись, она обратилась к обоим мужчинам в дверях, явно довольным, что удалось спихнуть на нее эту неприятную обязанность:

— Полицию вызвали?

— Угу, — промычал Фазини, словно не расслышав.

— Синьоры, — произнесла она отчетливо и достаточно громко, чтобы теперь ее наверняка расслышали. — Я уже ничем помочь не могу. Это дело полиции. Скажите, вы ее уже вызвали?

— Угу, — повторил Фазини с видом, оставлявшим все-таки некоторые сомнения, расслышал ли он вопрос, и если да, то понял ли. Он пялился на мертвого, безуспешно пытаясь осознать весь ужас и всю чудовищность того, что он видит.

Резко оттолкнув его, докторша решительно вышла в коридор. Ассистент режиссера последовал за ней.

— Вызовите полицию, — распорядилась она. Когда тот, кивнув, ушел выполнять приказ, она полезла в карман жакета за прежде сунутой туда сигаретой и, размяв ее кончиками пальцев, закурила. Глубоко затянувшись, посмотрела на свои часики. Левая лапка Микки-Мауса застыла между десятью и одиннадцатью, а правая указывала точнехонько на цифру семь. Доктор Дзорци прислонилась к стене и приготовилась ждать прибытия полиции.