По делу обвиняется... - Вильям Михайлович Вальдман
— Так, вот, иду по коридору и слышу: две женщины разговаривают. Один голос сразу узнала — Фастова, а другой — незнакомый. Незнакомка говорит: «Я еще с вами по-божески». А Маша ей: «Тише». Я зашла в бухгалтерию, потом выхожу. Незнакомый голос говорит: «Значит, договорились, я буду ждать завтра», — и они разошлись.
— Вы лицо этой женщины не запомнили?
— Я даже не смогла установить ее возраст. Родную мать не узнаешь в нашем склепе-коридоре. Это ужасно. Но это не все. Назавтра, часа в три, смотрю: Маша выходит из управления, с ней Крюков. Он у нас раньше работал, и у него с Фастовой давний интим, — конфиденциально сообщила Эмма Васильевна. — Интересно, думаю я, куда они могут идти в рабочее время? И что вы думаете? Они себе преспокойно заходят в парк, как будто воскресенье, а не разгар рабочего дня.
«Время совпадает, — мелькнуло у Туйчиева. — Значит... Крюков?»
— Интересно, — как бы ни к кому не обращаясь, спросил Арслан, — долго ли они гуляли в разгар рабочего дня?
Расчет оказался верным. Аванесова моментально отреагировала.
— Не знаю, как она, а вот Крюков минут через десять-пятнадцать выбежал из парка взволнованный, сел в машину — она стояла у входа в управление — и уехал.
— Ну а Фастова?
— Я это случайно видела, мимоходом, сами понимаете — у меня куча дел, и я не имела возможности ждать, пока она выйдет из парка.
— Разумеется. Спасибо вам за информацию.
— К размышлению, полагаю.
— Именно, — улыбаясь ответил Туйчиев и протянул ей для подписи протокол допроса. — Будьте добры, вот здесь и здесь.
— Сделайте милость. — Она расписалась и уже у двери обернулась: — Передайте привет Рано Шариповне.
— Как, вы и жену мою знаете? — изумился Арслан.
— И сына вашего — Шухрата. Чудный мальчик.
«Нет, она явно работает не по профилю», — подумал Туйчиев.
Сведения, полученные от Аванесовой, позволяли наметить два направления, две версии: одна из них — незнакомка, вторая — Крюков.
Чем-то таинственным веяло от женщины. Видимо, прав Николай, думал Туйчиев, между случившимся в театре и парке связь органическая. Но она, эта связь, пока бездоказательна. А промежуточный этап, когда Фастова в коридоре беседовала с женщиной, тоже примечателен. Наверно, не случайно, что эпизод по времени вписывается в события, где присутствует незнакомка. Сначала она появилась в театре, затем на следующий день на работе у Фастовой... Так, но одно ли это лицо, опять задавал себе вопрос Арслан. Ведь Аванесова опознать ее не может. Если бы не этот проклятый темный коридор, можно не сомневаться: Эмма Васильевна уж свое не упустила бы... Что ж, надо довольствоваться тем, что есть. А что есть? Женщина, которую никто не знает. Никто не знает... Неужели же совсем никто?.. Вся надежда на Николая. Короче говоря, шерше ля фам, как говорят французы, товарищ капитан... Ну а Крюков? Что он делал в парке? Почему выскочил оттуда как ошпаренный? Что произошло между ними? Может, сцена ревности?
Из дневника Лени Фастова
Всем абитуриентам Парнаса хорошо знаком трепет, с которым начинающие берут белый конверт со штемпелем редакции. Открывают его обычно небрежным движением, но это чисто внешнее, обманчивое безразличие. Лучше всего состояние конвертодержателя определить по пульсу — 140 ударов в минуту.
Обнюхиваю конверт со всех сторон и решительно вспарываю ему живот. Из нутра вываливается листок. Первая половина таких писем обычно настраивает нас на оптимистический лад, но как раз это обстоятельство и настораживает: смеется тот, кто не плачет последним. Я, слава богу, хорошо усвоил эту аксиому, ибо уже получил несколько подобных посланий, и поэтому не читаю вступительные строки, а сразу начинаю с конца, где это, ага: «...к сожалению, не может быть опубликован». Теперь можно спокойно прочитать и начало, там, по словам сотрудника редакции, «есть довольно оригинальный подход к решению темы» и даже «сочный язык», однако этого недостаточно для публикации, так как «сюжет уже встречался» (где именно, не указывается) и вообще «все это получилось несмешно». Памятуя слова поэта, что «графоманы — это гении без талантов», я стараюсь не падать духом: быть гением, хотя и без таланта, уже немало.
В дверях стоит Алишер.
— Знаешь, — говорит он, — я случайно присутствовал при совершении таинства: в процессе чтения твое лицо вытянулось, и ты стал до жути похож на одного очень известного писателя, фамилию которого я никак не могу вспомнить.
Я осаждаю[2] Алишера и читаю ему отвергнутый юмористический рассказ. Он хохочет до упаду.
— Разве смешно? — удивляюсь я.
— Да.
— А почему редактору не смешно?
— Чудак, это и смешно.
— Как? А остальное... А весь рассказ?
— Остальное смешно лишь постольку, поскольку заставило редактора прийти к мысли, что рассказ не смешной.
— Но все-таки он смешной?
— Еще бы, особенно если дать в качестве эпиграфа ответ, полученный тобой из редакции. И вообще, не отчаивайся, — успокаивает Алишер. — У пишущей братии гораздо больше уходит времени на проталкивание своих произведений, чем на их написание... Я, разумеется, говорю о начинающих, а не об известных. Впрочем, известным писателем сейчас стать совершенно невозможно. Подсчитано, что даже, читая в течение 50 лет по 12 часов в день, человек прочтет всего 20 тысяч книг — меньше половины фонда обычной районной библиотеки. А где гарантия, что твоя книга не находится в другой половине, которую он так и не успел прочесть.
Мы долго молчим, думая каждый о своем.
— Ты красиво лажанул Виктора в «Снежке», — говорит он, — но согласиться с тобой не могу. Алкоголь — это не средство наслаждения.
Алишер садится на своего конька. Еще первокурсником он принял участие в проводимом кафедрой философии социологическом исследовании, связанном в том числе и с изучением истоков алкоголизма. Целую неделю он пропадал в наркологической клинике, интервьюировал постояльцев медвытрезвителя. У Алишера появились подозрительные знакомые, один из них, Костя Матюгин, написал безграмотное и нелепое заявление на имя начальника милиции: «После выпитого мною алкаголя я впал в литаргический сон и за дальнейшие свои действия ответственности не нису».
Все это я вспомнил сейчас, но упоминание о Викторе почему-то меня разозлило, и я
