Час пробил - Виктор Львович Черняк
— Ты что?
«Какие у нее большие глаза, с тайной бездонного зрачка, манящего в глубину… Всего двенадцать дней вместе, а такое ощущение…»
— Натуля, Натуля, — Лихов гладит лоб, пальцем касается уха, очерчивает мочку, янтарную от солнца, бьющего в окно, и повторяет: — Натуля…
В дверь стучат яростно, настойчиво. Может, перепутав дни, нагрянула хозяйка? Они прижимаются друг к другу. Кто-то сопит, раздается голос Жанны:
— Последнее утро! Вы что? Совесть есть?! Вставать! Не море — сказка!
Лихов вздыхает.
— Венского леса? — бесполезно сопротивляется он.
— Именно! Венского! — ухает за дверью.
— Тогда придется вставать, — отзывается наконец Наташа весело.
Через минуту Жанна врывается в комнату, и воздух^ ущемленный в правах объемами этой женщины, кубометрами еътлывает через балконную дверь.
Жанна в прекрасном расположении духа:
— Последний день — учиться лень! Пора, не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить.
Она тискает Наташу и даже, как кажется Лихову, может пойти на то, чтобы ущипнуть его. Впрочем, вряд ли. Жанна соблюдает дистанцию: помнит, как неважно сложились их отношения в начальный период. Неужели последний день? Впереди северная осень, высокомерное, негреющее солнце, в восемь утра — метро, в половине шестого или позже — метро, а иногда трамвай, последний, вымороженный, гулкий. И так каждый день, в гололед, в пургу и стужу. Если не прервется вдруг командировкой — в зной, сушь или влажную ростепель.
Они идут к морю. Их догоняет режиссер. Он подхватывает обеих женщин под руки и тащит вперед — к теплу, песку, к прохладе с моря, к беззаботности коротких дней отдыха. У него голубая рубашка, узкий таз и хорошо развитая мускулатура рук.
«Вылитый Джоунс внешне, — думает Лихов, — но речевые возможности, конечно, другие. И еще: есть что-то неискреннее в нем, какая-то фальшь в безалаберности, трескотне и взрывах шумного веселья».
Те же лежаки, те же маркизы, те же лодки, те же безымянные спины — и все другое, все приобретает значительность благодаря таинству последнего дня. Последний день — день итогов, день, когда жирная черта прочерчивается под двенадцатью сутками отдыха, неповторимого, потому что в следующем году вам будет уже на год больше, и все будет так, да не так. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, воистину нельзя, а жаль».
Лихов рассеянно побрякивает в кармане мелочью и вдруг сворачивает к междугородному автомату. Набирает Москву. Начальство, как всегда, на месте, в трубке рокочет привычный бас:
— Приезжай, заждались. Без тебя пусто — смущенный хохоток, — вместе тесно, а врозь… сам понимаешь. Стол твой скучный, голый… Знаешь, у Крымова дочь родилась… Ну да. Он-то рассчитывал на сына. Переживает! Говорит: будь что будет, еще раз попробую. Как только вернешься — я махну… Угу, путевки уже в кармане. Супружница все-та- ки укатала. Вроде и осточертело, а самому выпрыгнуть из беличьего колеса трудно.
Лихову знакомо это чувство причастности к делу — единственное, что укрощает тупую усталость. И еще дает возможность ранним летним утром идти сквозь лучи только
родившегося солнца, идти быстро по тропинке, мелькающей меж сосен, и понимать, что жить — здорово и лучше ничего нет. Если бы его спросили: как ты относишься к работе? — промолчал бы. Разве стоит отвечать на вопрос: как относишься к воздуху? Впрочем, таких вопросов нормальные люди не задают…
Монеты кончились. Разговор прервался.
На пляже его отсутствие будто и не заметили. Вокруг режиссера — обычная суета и гомон. Наташа озорно смеется, режиссер с восторгом смотрит на нее, она замечает восторг в его глазах, нельзя сказать, что он ей неприятен. Кто он — восторг или режиссер? Какая разница! Прелестное утро последнего дня улетучилось и не вернется больше никогда, оно выпорхнуло из их комнаты, как бабочка-инкрустация, в тот момент, когда Жанна постучала в дверь.
Все идут купаться. Наташа в каскадах брызг, Жанна величава, как на проходе по проспекту, плывет к буйку и обратно: тут она целиком за дисциплину — если нельзя заплывать, значит, нельзя. И по габаритам и вообще она вполне может претендовать на титул богини ОС — ВОДа.
«Жанна — странна!» — рождается у Лихова. Да, не вызывает симпатий поначалу. Громогласна, суматошна Настороженна — привыкла сносить удары судьбы. А если приглядеться, что скрыто за мишурностью поведения? Детская восторженность, вера в победу добра, желание раствориться в других. Сколько таких жанн делают тысячи и тысячи дел, будто незначительных, не требующих, на первый взгляд, каких-то особенных способностей, делают,4 не жалуясь, изо дня в день, из года в год. Изыми жанн из общества, и оно замрет. Жанны, как муравьи-солдаты, выполняют черновую работу, без мужества им не обойтись. Почему? Да потому, что остаются в тени. А человек создан для света. Жанны жертвуют сейчас собой, чтобы навсегда изгнать тень из жизни будущих поколений. Они не говорят вслух, но всей сутью своей, всем существом, внутренним поведением требуют: пусть свет будет для всех! Надо же — влюбилась в режиссера… И, конечно, укрепит его своей любовью, поможет избавиться от инфантильности, стать взрослее, вообще стать. Кем-то.
Лихов дожидается, пока очередной невысокий, но сильный вал, обнаружив желание Жанны выйти на берег, увлекает ее обратно в море. Протянул руку, вызволил из круговерти. Она тихо сказала: «Спасибо». Всего одно слово, но теперь Лихов не сомневается: они поняли друг друга.
Жанна скрывается в кустах. Несмотря на то что есть комфортабельные раздевалки, некоторые никак не могут отделаться от привычек времен разрухи и переодеваются только в кустах. Может быть, так они чувствуют себя ближе к природе? Впрочем, эти мысли уже вдогонку — о бывшей Жанне.
Режиссер с маху падает на песок и разражается: «Капитан, капитан, подтянитесь…»
Ну и что? Все люди — разные. Трудно находящие путь друг к другу, живущие сложной жизнью, с неприятностями, часто нервирующими, но преодолимыми, не уничтожающими дух человека, а лишь закаляющими его. И главное — никто не может уничтожить. самого человека. Просто так. Потому что это кому-то выгодно.
Лихов ловит себя на том, что жаль расставаться с теми, кого узнал, с морем, солнцем, вершинами далеких гор, подернутыми дымкой, со шквальным ветром и беззаботностью… Да-да, и беззаботностью, хотя работа не отпускала его целиком все эти двенадцать дней. Пора сбросить — как ни трудно, даже невозможно — одежки отдыха на мирном берегу и приготовиться к работе на берегах дальних, к нелегкому пути успехов и неудач, которые вместе и называются в подлунном мире — нормальная жизнь нормального человека.
Наташа ложится рядом
