Юрий Козлов - Кайнокъ
Разрешив Долговой идти на обед, Пирогов придвинул к себе ориентировку, прочел верхний лист, подписал. Подписался, не читая под всей закладкой, на пяти листах, прочел вторую закладку, исправил опечатку, подписал… Закончив, посмотрел на ходики у двери, подумал, что и ему пора подкрепиться.
Он пересек площадь перед отделом, бегом пробежал узкой улочкой, где восьмым справа стоял маленький казенный домик с его немудреными пожитками.
Войдя в дом, он скинул портупею, расстегнул ворот гимнастерки, снял сапоги, радостно ощутив сквозь тонкий носок прохладу пола, и сразу принялся за письмо.
Лариса писала на длинной — метра полтора — бумажной ленте. Она всегда была склонна к таким художествам. Вот и теперь она описывала свою работу, трудные четырехчасовые операции, нового врача и маленькие казусные истории с ранеными, которых (в скобках) стало последнее время жуть как много… Все это было интересно. Пирогов даже перечитал отдельные места. Но в письме не было намека, когда же военврач Кузьмин найдет возможным отпустить ее к нему. Умом он понимал, что хорошая операционная сестра нужней и полезней в военном госпитале, нежели в райбольнице, но его немного задело, как бойко, почти восторженно сообщала она о новеньком враче: «Он такой большой, нескладный и все краснеет при встрече со мной».
«Надо ж, краснеет».
Ему сделалось скучно, будто его принудили играть в детскую игру и принимать ее всерьез.
«В первую же поездку зайди сам и объяснись с военврачом Кузьминым», — сказал себе Пирогов и, свернув ленту, засунул в конверт.
Потом он заглянул под кровать, извлек на свет большой подшитый валенок, — пим! — осторожно выкатил из него три прохладных яйца. Как зимой от мороза, так и летом от зноя защищает валяная шерсть… Из настенного кухонного шкафчика он достал кусок хлеба, разломил пополам. Насыпал прямо на стол соли. Макая хлеб в соль, он откусывал его полным ртом и запивал маленькими глотками из яйца.
Мысленно он снова пробежал содержание Ларисиного письма. Оно не понравилось ему еще больше. Вдруг он почувствовал, что краснеет, что ему будто бы стыдно чего-то.
С усилием он заставил себя думать о другом. О свирепом Яге немного: сколько веревочке не виться, а конец будет… О собрании, которое, конечно же, получилось, и что теперь надо составить проект приказа и отослать в управление с просьбой присвоить девчатам звания: Ткачук — сержантское, Пестовой, Игушевой, Уваровой — на угольничек поменьше. Но какой подъем в отделе это вызовет. Праздник… И повысит ответственность. Дисциплину… Потом мысли его остановились на Ирине Петровне. «А ведь она любила Михаила. Любила…»
Корней дожевал хлеб, отщипнул от второго куска, отправил в рот, зачерпнул ковшик воды из ведра, напился. И прилег на кровать поверх одеяла. На дворе припекало солнце, а в доме стояла прохлада. Расслабленное тело приятно остывало, и было настоящей усладой ощущать это.
Но нежиться ему не дали. На подоконнике вдруг зазуммерил армейский полевой телефон. Звонил Паутов. Сам, лично.
— Ты дома? — спросил рассеянно, хотя где же быть Пирогову еще, если отвечает по домашнему телефону. — Подошел бы ты бегом.
Перед исполкомом стоял конный обоз из десяти подвод с узлами, корзинами, чемоданами, ребятишками. Три десятка женщин, судя по кокетливым кофточкам, ярким укороченным приталенным платьям, легким туфелькам и тонким чулкам, три десятка городских женщин терпеливо и покорно глядели на двери исполкома, ждали. Они даже не разговаривали между собой. Две местные старушки приставали к одной, другой с вопросами. Они отвечали коротко, лишь бы не показаться неучтивыми.
Сделав вид, что погружен в свои мысли и потому никого не замечает вокруг, Пирогов тенью проскочил мимо, нырнул в полумрак длинного коридора. Он понял, какая новая забота свалилась на Паутова, и теперь соображал, как может помочь ему. В селе стало тесновато после нескольких таких наездов эвакуированных.
Предрик сидел в окружении четырех женщин, похоже, предводительствуемых крупным, благородной наружности мужчиной в коричневом костюме в полоску, еще новом, но уже местами заляпанном, свисающем мешком.
— Такое дело получается, — сказал Паутов, увидев Пирогова и жестом указывая на стул. — Тридцать семь взрослых, сорок один ребенок. Что мы имеем? Семьдесят восемь человек! Правильно я посчитал? Так вот, семьдесят восемь кроватей надо найти и расставить где-то. Кровати за мной, жилье — за тобой.
— Странно, — сказал Пирогов. — Облисполком ни словом не предупредил нас.
— Видишь ли… — Паутов не мигая уставился в глаза Корнею Павловичу. — Вообще-то их распределили в Муны. Но тут… Как бы толково объяснить тебе?.. Устали они страшно. А до Мунов еще два дня скрипеть на телегах и пешком шагать… А нам цех по пошиву подсумков из области подбросили. Вот и кумекай.
— Ясно, — отозвался Пирогов. — Тогда я пошел.
Паутов кивнул, но придержал настороженным пальцем.
— Прописать надо завтра же. А то хватятся…
— Ясно, — повторил Корней Павлович. Подумал: легко дать распоряжение, да не вдруг выполнишь его. Надо обойти срочно всю деревню. Тридцать семь углов! А приезжие с ног валятся от усталости. — Откуда будете? — спросил у женщин.
— Из Ленинграда.
В груди у Пирогова засосало. К ленинградцам особое отношение было.
— Из блокады, значит?
— Да, — ответила одна. Другие головы опустили.
— Виноват, если нечаянно… Мы тут знаем про вас… Про ленинградцев. Много знаем.
Поднялся, энергично одернул гимнастерку, надвинул фуражку на брови. Встал и тот благородной наружности мужчина.
— Разрешите вас сопровождать? Для компании. — Голос у него оказался неожиданно высоким, прямо-таки бабьим. Пирогов будто только сейчас заметил, разглядел его. Удивился свежести лица, а главное, полноте.
— Виноват, вы тоже из Ленинграда?
— Я из Харькова.
— Но… — Оглянулся на Паутова, на женщин. — Как вы оказались вместе? Как я понимаю, ленинградцы эвакуированы организованным порядком. А вы?
— Я — частным. Одиночка я. Если не возражаете, я все объясню. Все, как есть.
— Надеюсь.
Женщины насторожились.
— Товарищ командир. Мы вас очень просим… Геннадий Львович ни в чем не может быть виноват. Он так помогал нам! Мы бы без него… Товарищ командир…
— Понимаю. — Пирогов пошел к двери. Тот, кого женщины называли Геннадием Львовичем, — следом, шумно попыхивая, как паровоз.
Обоз стоял на прежнем месте. Женщины, завидев своего попутчика, двинулись навстречу. Ребятишки окружили, зашумели весело, как вокруг праздничной елки.
«Да он что, петухом у них?» — изумился Пирогов. Он даже придержал шаг, потому что мужчина, этот харьковский одиночка, попав в тесный круг, остановился совсем, принялся отвечать на необязательные вопросы и, кажется, забыл, что напросился в провожатые.
— Я вас жду, — напомнил Корней Павлович.
— Да, да!.. Тихо, дети! Совсем тихо! Замерли! — И, обращаясь к терпеливым женщинам, продолжал в тишине: — Вопрос улажен. Нас приняли… Вот товарищ… Как ваша фамилия, товарищ?
— Лейтенант Пирогов, — отозвался Корней Павлович, испытывая еще большую настороженность к странному женскому попутчику: этакая глыба в тыл увязалась. Он был на голову выше Пирогова и вдвое шире.
— Прекрасно! Будем знакомы. Я — Брюсов. Но всего лишь скромный однофамилец Валерия Яковлевича.
«Не очень-то скромный, — подумал Пирогов. — При чем тут Валерий Яковлевич? Кто такой? Плетешь узоры…»
— Ладно, идемте, — сказал нетерпеливо.
Они обогнули обоз. Пересекли площадь и скоро вошли в отдел. Корней Павлович широко, решительно, как подобает хозяину. Брюсов тщательно обшаркал о крыльцо подошвы ботинок, хотя на них не было ни грязинки. Последние две недели в области не было дождей.
Увидев дежурную при форме, при кобуре на ремне, он пришел в шумный восторг. Пирогов слегка подтолкнул его вперед, распорядился пригласить секретаря сельсовета и Астанину. Потом он сделал Брюсову знак следовать за ним и вошел в кабинет.
— Садитесь.
Геннадий Львович сел на указанный стул, вытянул ноги. Лицо его отразило удовольствие.
— Как эго просто. Сесть на стул по-людски… Уже забывать начал обычные вещи… Мы ведь почти неделю пешком шли. Детишки на повозках с вещами, а мы… Мы пешком… На ваших дорогах самого сильного коня надорвать можно.
Пирогов внимательно слушал, разглядывал его полные, немного одутловатые щеки.
— Места у вас прекрасные. Я бывал до войны на Кавказе, но, скажу без лести, у вас первозданная красота. Дикая. Седая. Временами страшная… Не правда ли, звучит смешно: страшная красота. Но это так… Потому как страхи разные бывают. Там, в прифронтовой полосе, они парализуют, опустошают голову и душу, а здесь, как сказка, вызывают приятное щекотание в груди.
