Танго смерти по-киевски - Александр Афанасьев
Все они, убивая друг друга, верили одной верой и клялись одними клятвами.
Это было давно. Но от этого — не становится менее страшно. Потому что мы остались теми же самыми. Мы не приобрели иммунитета от этого. Мы не усвоили страшный урок, который стоил нам миллиона жизней до войны, а потом еще сколько то — во время, от того что мы расстреляли перед войной весь свой командный состав. Мы по-прежнему готовы сначала идти на Майдан, за светлое будущее — а потом, сколько то времени спустя, репрессировать и карать, убивать друг друга, аплодировать разгромным передовицам, кричать «раздавить фашистскую гадину», верить процессам, верить тому, что герои вдруг как то разом стали троцкистами, предателями и изменниками Родины.
И так ли мы, русские — отличаемся от украинцев?
Свой семнадцатый год — у украинцев уже был. А теперь — похоже, дело идет к году тридцать седьмому. А потом историки будут разбирать материалы репрессий, и удивляться — кто написал четыре миллиона доносов…
— Нельзя без ГУЛАГа, да? — с горечью сказал я. Я не играл — в тот момент я был вполне искренен.
— Ну а как без ГУЛАГа? — устало, но искренне сказал генерал — вы видите, что произошло с Украиной? Два майдана. Гражданская война, стволы на руках. Страха перед властью не осталось совсем. Всю дорогу митингуют, чем-то угрожают — ни одного решения принять толком нельзя. Кто с нами такими будет работать, если улица будет решать? Махновщина. Кто будет работать с политиками, если их решения ничего не значат? А уличная демократия… это же Африка. Вот говорят… украинский народ… украинский народ. Украинский народ есть, украинский народ будет. А что такое — народ? Это люди, которые признают над собой власть. А то, что на Майдане собралось — какой это народ? Это толпа…
…
— Ничего… прогоним весь актив через систему, люди страх Божий и познают. Будет у нас украинский народ. Тогда и выгребаться можно. Земля осталась, и какая земля. Заводы остались. Проживем…
Я залпом допил свой коньяк.
В дождях холодных нас скроет осень.
В объятьях крепких сожмет ГУЛАГ
Статья суровая — полтинник восемь
Клеймо навечно — народа враг[50]…
Жаль, что нельзя без этого. Жаль…
Украина, близ Киева. 21 июля 2017 года
Контрразведчик должен знать всегда, как никто
другой, что верить в наше время нельзя никому,
порой даже самому себе. Мне — можно
Генрих Мюллер
«Семнадцать мгновений весны»
Генерал Пивовар появился на следующий день. В его глазах… в том, как он на меня посмотрел… быстрый, рысий взгляд — я уловил нотку торжества. Злого торжества. Это значило, что произошло что-то очень плохое.
— Коньяку хотите? — спросил он
— Для храбрости? — пошутил я.
Генерал одобрительно посмотрел на меня.
— Хорошо держитесь. Не совсем. Мне — звонил человек из Буэнос-Айреса… Юрий — так?
— И?
— Он готов перечислить полмиллиона долларов. На счет, который я укажу. Но с условием, что вы никогда не покинете Украину.
Вот оно так…
Я это подозревал, кстати. Начал подозревать еще в Буэнос-Айресе, перед отъездом. Мне показалось странным, что убили дядю Мишу. Кто мог его убить? Кому этот сверхосторожный еврей — открыл дверь?
И самый главный вопрос — если даже он начал наводить справки, как из Украины можно было за сорок восемь часов организовать убийство в Аргентине? Это только в фильмах возможно, на деле же…
Предают всегда свои. Французская пословица, не терявшая своей актуальности никогда.
Зачем Юра это сделал? Ну, мало ли? Возможно, он давно искал момент. И возможно, если бы я не уехал из Аргентины — то сейчас отвечал бы за это убийство — запросто. Задержала бы меня полиция, нашли бы у меня, к примеру, камушки. Дядя Миша ювелиркой ведь занимался. Или какую-то вещь в крови жертвы. И — привет.
Мерзко как все…
— Сказать ничего не желаете?
— А что тут сказать?
— Сказать можно многое — сказал генерал Пивовар — но если вам нечего сказать, говорить буду я. Видите ли, Александр — мне не нужны полмиллиона долларов. Они у меня уже есть…
И в этот момент — залетевший в комнату черный цилиндр взорвался — и нестерпимо ярким светом ослепило всех нас…
Украина, Киев. Владимирская. 21 июля 2017 года
И, отхаркиваясь и отплевываясь от этих внезапно выброшенных на голову помоев, вдруг испытываешь противное чувство провала, словно из-под ног вынули почву, и ты обалдело летишь в черном туннеле, где не видно ни зги. А куда летишь? Вон туда, на свет тусклой лампы, покачивающейся в проволочном кожухе у задуваемого снегом барака, вон туда, в уже похороненное и опять оживающее прошлое, в сивый бред тридцатых, в воспаленный шепот сороковых, в общенародную шизофрению, созданную человеком с низеньким лбом, рябым лицом и сухой детской ручкой. И к тем когда-то прочитанным книгам, которые двадцать лет без движения стояли на полке, как нечто мучительное и уже окончательно преодоленное: два тома Конквеста, три тома ГУЛАГа, рассказы Шаламова…
…
Забыть все это невозможно, эти люди — и многие, многие другие — прозрачными тенями присутствуют в нашей сегодняшней жизни с ее кафе, шопингом, фитнесом и прочими радостями. Их пытали и расстреливали в тех местах и на тех самых улицах, по которым мы сегодня проходим в приятном предвкушении любовного свидания или классной покупки. Этой кошмарной предыстории любой нашей сегодняшней истории не знать нельзя.
Мы должны держаться как можно дальше от могильника с чумой. Нам нельзя — это смертельно опасно для страны — вызывать в жизнь духов прошлого, нельзя снова запускать механизм страшной болезни, симптомами которой является массовое безумие и «время крупных оптовых смертей»
Алексей Поликовский
Морозная свежесть тридцать седьмого
* * *
Привезли нас на Владимирскую. В СБУ.
До Пивовара еще не дошло,
