Владислав Виноградов - Генофонд нации
– Асланбека Чилаева. Да. Но деньги в России трудно ковать из-за океана. Ему нужен был здесь менеджер. Надежный, волевой, вхожий в коридоры власти благодаря своим связям. Человек, которого не могла бы коснуться даже тень подозрения. Мы даже знаем псевдоним…
– …и вам показалось, что я подхожу на эту роль? – усмехнулась Заболоцкая.
– Терция, – сказал Токмаков.
– Терция, – ответила Заблоцкая – соотношение двух звуков по их высоте, и ничего более.
– Так то в музыке, Елизавета Николаевна. – А в нашей кипучей криминальной буче эта самая Терция дирижировала целым преступным сообществом. Вернувшись с гастролей из Америки, где Асланбек Чилаев держит свою штаб-квартиру, вы, то есть Терция, взяли все в свои руки. Отправили председателя правления в больничку, чтобы не болтался под ногами, сообщениями по интернету информировали Чилаева о всех подробностях работы нашей оперативно-следственной бригады.
– Интересно, откуда бы я могла это узнать? – усмехнулась Заболоцкая, за эти минуты потерявшая львиную долю своего обаяния.
– Не «откуда», а «от кого», – поправил Токмаков. – От Ивана Гайворонского. Кстати, было остроумно шифровать сообщения с помощью нот к Пушкинскому циклу Свиридова. Наверняка ваша идея, Чилаев бы не догадался.
– Что еще придумаете, господин капитан? Слава богу, у меня есть знакомые генералы… Еще скажете, что я организовала ограбление самой себя по дороге из аэропорта!
– Ну у вас, положим, ничего не пропало.
– Благодаря моему храброму Дим Димычу!
– Благодаря Гайворонскому, который все и провернул. А потом вы его на этом крючке и держали. Два часа назад он арестован в Саратове и уже дает показания. Между прочим, если Дим Димыч придет к вам на свидание в «Кресты», можете сказать, что кассета с его записью венгерской нашлась. Ее Гайворонский продал оператору студии «П». Но это уже совсем другая история…
Заболоцкая впервые ничего не ответила. Она пристально смотрела на Карела Бредли. Под ее взглядом тот стал чаще дышать, на лбу выступил пот.
Токмаков использовал паузу, чтобы закурить, но табачный дым уже не лез в глотку, и он затушил сигарету. Глядя, как над позеленевшей от времени бронзовой пепельницей поднимается струйка дыма, медленно заговорил, размышляя вслух:
– Полагаю, вы познакомились с Чилаевым где-то за границей во время гастролей. Он к вам присмотрелся, оценил характер, который ни в какое сравнение не идет с жалкой энергетикой Всадника Без Головы. Ну и сделал предложение, от которого вы не смогли отказаться. Горячий кавказский мужчина, розы-мимозы… Не знаю, чем он взял.
– Вы говорите о Терции? – вдруг спросила Заболоцкая.
– О ней, родимой!
– Тогда выкиньте из головы лютики-цветочки. Терция всегда была жадновата. И ей всегда были нужны деньги. Не мелочь с гастролей, а вся выручка, чтобы не думать, в каком море поплавать на уик-энд: Адриатическом, Ионическом или Японском. А пробиться в шоу-бизнесе, если ты не педераст, просто невозможно – все диктуют «голубые»!
– И поэтому вы решили вместе с Чилаевым воровать НДС! – сказал Токмаков. – И мало того, что дербанили из бюджета миллионы, так еще планировали убийство американского гражданина. Понятно, что инициатива убрать мистера Бредли принадлежала Асланбеку Чилаеву, но заказали беднягу вы. Не говорю уже о собственной скромной персоне.
– Извините, Вадим Евгеньевич! Мы говорили о некоем фантоме, о Терции. При чем тут я?
Токмаков выудил из кармана диктофон Карела Бредли, записавший все его переговоры со Скотчем. Токмаков нажал клавишу, и в тишине громко зазвучал голос покойника. Терция, она же Заболоцкая, упоминалась много…
– Вот такой преступный круг получается, – подвел итог Вадим Токмаков. – Замкнутый круг. И Терции, то есть вам, Елизавета Николаевна, в ближайшие годы придется сменить подмостки на места не столь отдаленные… Кстати, там есть художественная самодеятельность.
Заболоцкая отшвырнула букет цветов. С натяжкой это можно было принять как знак капитуляции. Жанна Милицина, которая дисциплинированно не мешала Токмакову вести свою линию, воспользовалась этим.
Напоминая ожившую статую Правосудия, она шагнула вперед с папкой и авторучкой наготове:
– Гражданка Заболоцкая, подпишите! Это постановление о привлечении вас в качестве обвиняемой по уголовному делу!
Карел Бредли внимал происходящему словно через некую пелену. Радужно переливавшуюся пленочку, которую он силился, но не мог разорвать. Ему было так паршиво, как никогда в жизни. В груди жгло, пульс то частил, то замирал, но все же он сумел еще пошутить.
– Эта девушка, – кивнул он на Жанну, – вылитая Карла дель Понте!
Бредли имел в виду знаменитую швейцарскую прокуроршу, но, видимо, язык его плохо слушался. Или его плохо слушала молодая девица в очках.
– Что? – неожиданно взвилась Жанна, явив полное соответствие своей фамилии «Милицина». – Это я, Карла? Мой рост – сто семьдесят два! И понтов я не кидаю, сукин ты кот! В «Крестах» сегодня будешь пальцы гнуть, если сразу не отпетушат!
Карел Бредли выслушал гневный монолог следователя с отвисшей челюстью. Он хотел что-то возразить, напомнить о своей принадлежности к великой стране «ножек Буша», но выговорилось только привычное, да и то чуть слышно:
– Матка Боска Ченстоховска!
Это оказались последние слова Карела Боровички на этой земле. Темный вихрь подхватил, опрокинул, как водоворот втянул под землю – в темноту рушащихся небоскребов Всемирного торгового центра, озаренную яркими всполохами. Но скоро погасли и они.
Елизавета Заболоцкая первой поняла, что случилось, сказав с истинным огорчением:
– Знать бы, что у этого борова никудышный мотор!
– Да, – со знанием дела и, как показалось Токмакову, с ноткой сочувствия сказал Непейвода, любивший, как и оператор Сулева, женщин с выдающимися формами. – Тогда не пришлось бы тратиться на киллера. Наняла бы двух-трех шлюшек – и готово!
Заболоцкая не ответила.
Бредли сидел в плюшевом кресле, сжимая подлокотники, уронив голову на грудь. В его позе была вековая усталость.
– Какой монетой платишь, такой и тебе воздастся! – произнес Непейвода с подобающей интонацией. – Круговорот вещей в природе, Матка Боска Ченстоховска!
– Или вечный возврат, – также негромко сказал Токмаков. Он пощупал пульс, но рука была уже тяжелой, неживой.
Подумав секунду, Вадим снял с запястья американца свой «Полет», а швейцарские часы Бредли засунул в нагрудный карман его пиджака.
Отвечая на немой вопрос Непейводы, щелкнул по стеклышку часов, дважды проделавших путь над Атлантикой, с честью прошедших огонь и воду:
– В России надо жить по московскому времени. Швейцарские отстают. Правильно, Карла дель Понте?
Девушка молча кивнула головой. В фойе задребезжал звонок, приглашавший на второе отделение концерта.
2. Плодово-ягодный коктейль
Ледяная мутная вода сжимала его в своих объятиях. Тисками сдавливала грудь, холодом вязала ноги. Но руки оставались свободными, и, раскинув их, он направлял свое движение в студеном потоке, как некогда – в свободном полете над землей.
Встречный поток воздуха гудит в ушах, старается опрокинуть, выжимает слезы из глаз. Трещит, щелкает, бьется на ветру полусложившийся купол парашюта, а желтая полоска реки внизу – такая тоненькая. Чуть толще стропы, которой десантура повенчана с Богом.
Слезы текут из глаз, из глаз мимо губ – в белую подушку. Кем он был, кем он стал, – теперь уже не вспомнить.
Да и незачем. Больше ему не взлететь. Даже плыть по течению все трудней и трудней. Только сложить руки и медленно опускаться на дно – к водяным и русалкам, в их царство тьмы, покоя, холода.
Но откуда вдруг повеяло теплом? Ароматом цветущей сирени вместо запаха селедки и водорослей?
По горло закованный в гипсовый панцирь человек открыл глаза. Перед глазами – на расстоянии двух метров – был белый-белый потолок. Такой же белый, как гипс, как одеяния заботившихся о нем монахинь. Он изучил потолок до мельчайших трещинок. У него было на это время. И все это время он пытался вспомнить себя.
Лечащий врач – молодой, с черной гривой волос, выбивавшихся из-под шапочки, рассказал больному его историю. Его нашли на берегу Дуная, уже за городом, без денег и документов, в какой-то странной сбруе. Сначала подумали, что он один из тех, кто реставрируют сейчас Арпад-хит [114] . Но реставраторы не признали его.
Потом стали искать среди монтажников и мойщиков окон высотных отелей, стоящих по берегам Дуная. Но и здесь не было пропавших. Так прошел февраль, а теперь уже весна, но до сих пор нет ответа на вопрос – кто же лежит в клинике святого Иштвана монахинь ордена кармелиток.
И только несколько дней назад благодаря одной сестре, хорошо учившей в школе русский язык, все стало на свои места.
Человек в гипсе не понимал, что такое весна. Не понимал до самого последнего момента. И только сейчас, когда вдруг повеяло на него запахом цветущей сирени, в памяти возник небольшой двор в окружении облупившихся пятиэтажек, где он (а кто – «он»? Ответа все еще не было) гонял на велосипеде. Этот двор – и есть «весна»? Или «весна» – это марка велосипеда? На раме было выведено какое-то слово на незнакомом языке. Но он не мог прочесть слово. Не мог, пока не услышал этот низкий грудной голос:
