Виктория Платова - В тихом омуте...
Серьга засунул в магнитофон кассету эквадорских инков – нежная флейта и гортанные выкрики разреженного воздуха Анд.
– По-моему, ты мне льстишь, – сказала я, когда Серьга углубился в холст. – Я всегда подозревала, что экзотична, но не настолько же!
– Экзотика здесь ни при чем. Я экзотики во ВГИКе навидался – и тех, которые с пальм слезли, и тех, которые гашиш потягивали, что твою приму – индусов всяких да филиппинцев. И даже немок, которые ноги не бреют, – парировал безнадежно гладкий, безволосый Серьга. – Просто мне ясно, что ты совершенно нездешний человек. У тебя лицо странное. Не отсюда, – Из забытых Богом племен Амазонки, что ли?
– И не оттуда. Я выбрал что-то похожее и все равно чую, не то… Лицо другое.
– Другое?
– Ну, неразмятое, что ли. Не могу уловить суть. Это привлекает, но совершенно непонятно, – сказал бесхитростный Серьга. – Как будто ты сама по себе, а оно – само по себе. Не знаю, как объяснить.
Зато я знала. Уйдя за занавес своего нового лица и репетируя там новую пьесу, я наивно думала, что могу скрыться от всего мира. Но этот сермяжный марийский парень вот так на раз нашел крохотную дырку и теперь вовсю подсматривает.
Стараясь отогнать эти неутешительные для меня мысли, я завела ничего не значащий разговор о вчерашней ночи – от него Серьга благополучно отклонился. Шуру Шинкарева он не знал вовсе – так, ходит изредка в клуб, у него какие-то дела с Володькой. Когда-то бывал чаще, когда Володька вплотную сидел на консумации, теперь лишь изредка. Туманов – хитрая сволочь, но парень незлобивый; еще во ВГИКе мог подать на Серьгу в суд, да не подал.
– Это за что же? – спросила я, прекрасно зная историю Серьги.
– Да в морду дал из-за твоей гнидской Алены. Имя прозвучало, как пароль, и этого оказалось достаточно, чтобы плотина оказалась прорванной, а Серегина душа затопленной, как рисовые поля. О чем бы он ни говорил – разговор возвращался к Алене, к тому, какая она тварь, искусительница, двустволка, праздная сволочь, сидящая на деньгах своих родителей, стерва, подонское рыло, красотка хренова…
– Да ты, никак, ее любишь до сих пор! – наконец не выдержала я.
Лучше бы я этого не произносила. Серьга бросил уголь, которым делал рисунок, и даже покраснел от возмущения. Мне с трудом удалось его успокоить, вытащить из прошлого и вернуть в сегодняшний день. Только для того, чтобы не разрыдаться самой: я одна знала, что Алены нет в живых, и каждое воспоминание о ней убивало ее снова и снова. Я никогда, никогда не скажу об этом Серьге даже под страхом смерти – а он все спрашивает и спрашивает: как она живет, какая она и любит ли по-прежнему клубнику с сахаром…
Получив на все некоторое подобие ответов, Серьга стал рассказывать о Москве, о той специфической жизни, которой теперь принадлежал сам. Он так и не смогло конца адаптироваться, и все его беглые и довольно забавные характеристики были похожи на записки путешественника. Путешественника, который прибыл в страну, языка которой не знает. Героем историй был он сам. О мужчинах, большинству из которых он проигрывал, Серьга говорил довольно смазанно. А женщин классифицировал просто – они делились на две категории:
"честных давалок” (выражение, которое я уже знала). Определение второй было непечатным, и из уважения ко мне Серьга подобрал приблизительный синоним: “гнездорванки".
Бесхитростные “честные давалки” трудились водителями трамваев и троллейбусов, на кондитерской фабрике им. Бабаева, в сфере коммунальных услуг, на фабриках чулочно-носочных изделий и прочая, прочая…
Куда изощреннее были “гнездорванки”, которые, в свою очередь, тоже делились на два подвида: “карьерных сук” и “отвязных потаскух”. С “отвязными потаскухами” вес было ясно – они зарабатывали себе на жизнь определенной частью тела и могли принадлежать как одному человеку, так и нескольким сразу. К “карьерным сукам” Серьга относился с большим уважением и не отказывал им в уме и целеустремленности. Я подозревала, что сама была зачислена Серьгой в последние.
– Ну, так и женись на честной давалке, воспитательнице детского сада, например, – сказала я Серьге. – Наплодишь детей и будешь счастлив весь остаток жизни.
– Не могу, – с сожалением ответил Серьга, – рад бы, да не получается. А все этот институт проклятый. Ушиблен тамошними бабами, так что любая невгиковская кажется пресной. Привык, понимаешь, они совсем другие, – Серьга, очевидно, имел в виду Алену. – Ты тоже похожа…
Я увела разговор от скользкой темы и сконцентрировалась на Туманове. Здесь Серьга мало чем мне мог помочь, хотя общался с Володькой довольно плотно. Его эскизы говорили о людях гораздо больше, чем мог сказать он сам. Вот и сейчас, набрасывая углем контуры моего лица, он подошел ко мне так близко, как не подходил еще никто, – подошел и не заметил…
Мы расстались вечером, договорившись об очередном сеансе, вполне довольные друг другом. Серьга поехал на съемки ролика, который ему сосватал кто-то из бывших однокурсников, сидевших сейчас на рекламе. “Валю деньгу зашибать”, – прокомментировал это Серьга. Судя по всему, зарабатывал он неплохо, что совсем не вязалось с его захламленной квартирой на “Пражской” и запущенным внешним видом.
Даже приходящей любовницы у него не было, не говоря уже о постоянных связях. Когда я поинтересовалась этим. Серьга сказал, что считает ниже своего достоинства тратить бабки на хищных меркантильных прохиндеек. Почти все, что он зарабатывал, пересылалось многочисленному каныгинскому клану в марийскую деревню.
В одиннадцать за мной заехал Володька, который одуряюще пах потом и каким-то дорогим одеколоном.
– Совсем запарился, целый день на ногах, – сказал он, – ну, двинули, мать!
* * *…Так началась моя полуночная московская жизнь. Через неделю Володька объявил мне, что берет меня в штат обслуги клуба, и это только начало. Этому событию предшествовали несколько довольно насыщенных людьми ночей. Одну из них я провела за бильярдом с двумя очень похожими друг на друга лысеющими субъектами.
Уже потом Володька намекнул мне, что это и есть настоящие владельцы клуба. Они были братьями, и обоим братьям я понравилась, что Туманов посчитал своим личным успехом. Старший брат опекал младшего, младший – уважал старшего, кроме того, совсем недавно они похоронили мать, и соперничество за обладание одной женщиной выглядело неуместным – во всяком случае, теперь.
От меня требовалось немногое: почаще произносить свое имя, которое заставляло мужчин дежурно шутить по его поводу; с невинным лицом отпускать провоцирующие реплики и при случае играть на бильярде. В “Апартадо” бильярд никогда не был профессиональным, здесь скорее собирались респектабельные любители – потенциальные “лохи” на жаргоне, о котором мне поведала еще старая троцкистка Софья Николаевна, соседка Левы Лейкинда.
Я играла на бильярде в свободное от вина и ухаживаний время. Никаких ставок, а в качестве выигрыша – или проигрыша – визитка очередного посетителя. Таких визиток у меня собралось великое множество – вот когда я вспомнила Веньку с ее страстью к коллекционированию нужных знакомств. Я была лишена ее честолюбивых амбиций, хотя Володька, вполглаза присматривавший за мной, был другого мнения. Для него это была лишь искусная игра хищной самки. Для всех остальных я была забавной штучкой, еще не проглоченной Москвой, а потому – свежей и интересной. Я ни с кем не налаживала особых контактов, уклонялась от обильно назначаемых любовных свиданий, и вскоре за мной закрепилась репутация самостоятельной, немного циничной женщины, живущей в свое удовольствие.
Несколько раз в клуб приезжал Александр Анатольевич – иногда с компанией (которая интересовала меня больше всего), но чаще – один. Он производил очень благостное впечатление, но я хорошо помнила нашу первую встречу в метро и его последующие звонки мне – “ваш сценарий принят…”.
Мне так и не удалось подцепить его, хотя это был единственный человек, которого я страстно желала видеть в своей коллекции. Легкий кивок головы, ничего не выражающая улыбка – и все. В любом другом случае я дала бы понять, что он интересен мне, – в любом, но только не в этом. Играть в открытую тоже было опасно – чрезмерный интерес мог насторожить его. А те робкие знаки внимания, которые я ему оказывала, не произвели на Шуру Шинкарева, как называл его Володька, никакого впечатления.
Должно быть, я не в его вкусе. Это был первый прокол, первый легкий щелчок по моему задранному носу – не стоит думать, что ты можешь обаять любого. Не стоит думать, что ты можешь добраться до сути, прыгая из постели в постель. К этому я была не готова. Это было обидно, тем более что мы представлены друг другу…
Нужно было думать о каком-то другом, принципиально ином варианте. Но ничего более-менее приличного в голову не приходило. Долгими предутренними часами я валялась в кровати, придумывая все новые и новые схемы, некоторые казались мне вполне сносными, – но наступало утро, и при свете дня они выглядели смехотворно: некоторые варианты я отмела из-за их явной киношности, другие же могли засветить меня с первых же минут. Кроме того, нужно отдавать себе отчет, что ты только сопливая дилетантка, случайно удержавшаяся на гребне волны. То, что ты еще жива, – просто случайность, до тебя не доходят руки. Но стоит только чуть-чуть внимательнее к тебе присмотреться – и все вылезет наружу.
