Темнее ночь перед рассветом - Вячеслав Павлович Белоусов
— Было дело.
— А что же ещё?
— Тайна следствия… Я извиняюсь, что всё говорить не могу, да и не хочу, доказать ещё многое надо, но уголовное дело против Дьякушева мною возбуждено. По другим, более серьёзным основаниям. Милиция и мы сейчас этим занимаемся. Вот только доказательства начинают загадочно исчезать.
— Люди, что ли?
— Помните об убийствах в банке?
— Ну как же? Куртлебса тогда арестовали.
— Скончался Куртлебс в камере.
— Как? Молодой совсем!
— Повесился. Врача вызывали. Спасти не удалось. А свидетель был важный.
— Записку оставил?
— Нет. И Куртлебс оставался единственным источником информации в той таинственной истории. С ним работали… Оборвалась нить.
— А вокруг Дьякушева, говорите, туман стелется?
— Да.
— Места возле обкомовских дач по дешёвке продавались, — задумчиво произнёс Глава. — А там такая земля! Озеро! В озере живая рыба! Лепота, одним словом! Миллионное состояние в будущем. Однако дохленький тот совхозик был. Вытащить его думали, оздоровить…
— Вот директор совхоза начал те дачи продавать и землю. Скупило неизвестное лицо за бесценок, но вдруг законсервировалось всё. Как будто напугались жулики.
— А кто же купец?
— Есть непроверенная информация, что это водитель Дьякушева.
— Не может быть!
— Но он тоже выкрутился. Деньги за дачи вернул. А чтобы всё шито-крыто было, директор совхоза дачи детям предоставил для отдыха. Детдомовским. Те приехали, за одну ночь такой погром устроили, что весь дачный комплекс чуть не спалили. Двери и окна повышибали. Повеселились и отдохнули, одним словом.
— Дела!.. — Жербин не знал, что сказать.
— Будем проверять. У меня этим следователь по особо важным делам занимается. Я, извиняюсь, Анатолий Петрович, на нашу милицию не надеюсь, отстранил их работников.
— Как же так? — продолжал удивляться Жербин. — Слыл-то Иван Данилович бессребреником. В белой рубашонке бегал с чёрным галстучком. Не одну медальку не нацеплял. Народу всеобщее счастье обещал…
— Я слышал от одного мудрого человека, — буркнул Тараскун, — что не приносит большего горя людям тот, кто лёгкого и быстрого блага обещает.
— Бывали и такие разбойнички, — попробовал перевести всё на шутку Жербин.
— Если бы одни разбойнички. — Серьёзные серые глаза Тараскуна стыли льдом. — Политических уродов и дураков хватает на нашу шею.
— А вы круты, прокурор, — посерьёзнел и Глава.
— А я насмотрелся.
— Кличку вам дали, слышали?
— Не привыкать.
— Ёжиком назвали.
— Больно ласковая. На Алтае была покруче.
— Колючий вы, вот и я почуял, — добро усмехнулся Жербин. — Ничего. Сработаемся. С удочкой вытащу вас на бережок под закат, сердце ляжет на Волгу, а сазана отведаете, уезжать отсюда никогда не пожелаете.
— Нам прокурорам, заказано. — Тараскун загрустил, не скрывая. — Мы народ особый, ещё царём отверженный. Наша служба сроком ограничена. Оттрубил пять лет — и лети, голубь, в другие края. Чтобы у тебя тут корни не проросли.
— Так и без друзей, и без семьи недолго остаться.
— Так и получается. Друзей давно нет, да и семья далече. Власть квартирами нас не балует.
— Колюч, колюч, — не улыбался уже, но сдерживался ещё Глава.
— А рыбалкой я никогда не увлекался, Анатолий Петрович.
— Что так?
— Скучно. Ни азарта, ни огня.
— Я бы с вами не согласился.
— У нас на Алтае мужики на медведя ходят. Вот когда окажешься с ним один на один, тогда почуешь, чего ты стоишь.
Они помолчали, каждый о своём.
— А в заключение я хотел поинтересоваться, Анатолий Петрович… — напомнил о себе прокурор.
— Да-да…
— Вам Сербицкий сообщал о возне среди бандюганов?
— Докладывал.
— Московская братва к нам пожаловала. Первую атаку отбили мы кое-как. Готовятся большие разборки, которые войной обернуться могут между группировками.
— Ну, войной — это громко сказано, — засомневался Жербин. — Но я Сербицкого предупредил, поручил провести профилактические мероприятия, чтобы народ гражданский не пострадал. Надо — ещё его напрягу.
— Сделайте милость.
Эпилог
С месяц назад Данила с Очаровашкой и Владиславом отдыхали в Кисловодске. Владислав на машине укатил осматривать местную знаменитость — гору Кольцо, а родители решили побродить по городу. Кисловодск не узнать — как после варварского погрома, — но он уже приходил в себя от разрухи, оживал. Разбитые окна клеили бумагой или вставляли новые стёкла, выбитые оконные переплёты и дверные проёмы заделывали кусками древесины, закрашивая их искусно и аккуратно. Голь на выдумки хитра.
Меньше стали заметны бесчинствующие стайки местного хулиганья, постепенно милиция прибрала их с глаз. Исчезли мародёры, средь белого дня грабящие брошенное жильё. На знаменитой аллее у Больших ванн уже сверкали редкие открывшиеся магазинчики с ширпотребом. Лепили бумажные броские рекламы женской обуви. Даже появился традиционный пузатый азербайджанец или грузин с доброй улыбкой, с фотоаппаратом через плечо и величавым, лениво говорящим американским огромным попугаем. Ковшов тут же вспомнил парк «Аркадия» и неунывающего попугая Шарля с вызывающим картавым криком: «Пар-р-р-рдон! Пар-р-рдон! Пар-р-рдон!» Глянул на Очаровашку… Какими же они стали! А тогда? Песни распевали… Данила наморщил лоб, напряг память…
— С тобой топтали мы вдвоём траву родных полей, — запел он едва слышно, — и не один крутой подъём мы взяли с юных дней. Переплывали мы не раз с тобой через ручей. Но море разделило нас, товарищ юных дней…
— Чего ты там бормочешь, Данила? — прислушалась Очаровашка.
— Так, — неопределённо качнул он плечом, — вспомнилось кое-что.
— Да, Кисловодск не узнать, — хмурясь, сказала она. — Но я думаю, городу не понадобится много времени, чтобы пережить всё это и отстроиться. На следующий год будет, как прежде, красив и статен. Как ты у меня.
И Очаровашка, чмокнув Данилу в щёку, развернулась в сторону к весёлому зданию с толпой девушек и женщин.
— Ты куда это? — успел крикнуть Данила.
— Займусь собой: причёска, ручки, ножки! А ты погуляй пока. Попей кофе, поскучай без меня.
Ковшов махнул ей рукой, и она упорхнула. Возле разбитого фонтана Данила остановился, заинтересовавшись умелой работой мастера, старательно восстанавливающего былое чудо. Вдруг мимо прошедшая пожилая интеллигентная пара привлекла его внимание. Они медленно и величаво шествовали по аллее, и встречные уступали им дорогу, а некоторые почтительно кланялись. Несомненно, лицо мужчины было ему знакомо. Ковшов присмотрелся, насколько позволяла вежливость. Конечно, это был Дьякушев! Иван Данилович собственной персоной! Он заметно пополнел и сразу от этого как-то осел к земле, будто она его сильнее стала притягивать. Прогнулись плечи и искривился позвоночник, большая седая голова ближе прилипла к толстой шее, её заменили жирный загривок и отвислый кадык. Заметное брюшко, которое не скрывал длинный великоватый пиджак, перевалился через брючный ремень, ноги казались короче и заметно кривоваты. Но Дьякушев нёс себя с достоинством, бережно придерживая за
