Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
Роман почти закончен, дорогой читатель… Я напечатал эту фразу и надолго задумался, а потом все-таки решился рассказать еще об одной довольно-таки странной и тоже, увы, не случайной, как выяснилось впоследствии, встрече.
В субботу, 29 марта 1997 года, когда Василиса, сидя на кухне, писала письмо очень-очень помогшему ей с Царевичем в Германии журналисту Руди Шталлеру, тому самому, с которым она почти месяц моталась по воюющей Чечне, так вот, около полудня в субботу — дело было все там же, в Кирпичном, — в дверь деревянного домика осторожно, костяшечками пальцев, постучали.
Человека, который, переминаясь, стоял на крыльце, Василиса никогда прежде не видела. Был он худ, сутул, по-больничному сероват лицом и уже далеко не молод — по меньшей мере лет пятидесяти с гаком.
— Тюхин. Если хотите — Виктор Григорьевич Тюхин-Эмский, — поглаживая седенький очесочек бородки, представился постучавший.
— Ой! А мне про вас Эдик рассказывал. Нет, честное слово! — обрадовалась Василиса. — Это ведь вы авторский договор с чертом подписали?.. Ну вы ведь?
— В каком-то смысле я, — подумав, сознался гость. — А вы та самая Любовь Ивановна, про которую Эдуард Николаевич стихи писал?
— Какие? — насторожилась моя героиня.
— А вот эти: «Лупит дождик по толевой крыше…» Продолжать?
— Нет, уж лучше не надо, я их очень даже хорошо знаю.
— Замечательные стихи!
Василиса пристально посмотрела на Тюхина своими зелеными гипнотическими глазищами:
— Вы так думаете?
Уже за чаем, от которого Виктор Григорьевич, опять же подумав, не отказался, Василиса сообщила ему, что Эдуарда Николаевича дома, к сожалению, нет, что он как раз сегодня, то бишь в субботу, дежурит в газете по номеру, рассказала она гостю, что у него, у Эдуарда, после трех у профессора Баумгартнера операций, все — тьфу, тьфу, тьфу! — теперь в полном порядке, и с головой, и, слава Тебе Господи! — со всем прочим: вот видите, уже и работает, черти бы его драли, по субботам!.. А что поделаешь, денег-то, мамочка, опять нет: все, до пфеннига, там, в этой несусветной суперклинике, оставили, пришлось даже у Руди на дорогу занимать, — у-у, кровососы капиталистические, я их теперь еще сильнее, после поездки этой ненавижу!
— Да, да, — кивал головой Тюхин, — нынешняя власть, в смысле — система, не подарок, особенно для нас, для интеллигентов.
— Слушайте, а это правда, что вы камень Калиостро Надежде Захаровне подарили?
Виктор Григорьевич просыпал сахар на клеенку.
— Вот и вы об этом слышали!.. Да, правда. Только ведь я тогда уже знал, что амулет обязательно возвращается к тому, кто попытался от него избавиться. Вот и ко мне он скоро опять вернется, я чувствую, знаю. И они знали, что камень будет не у кого-нибудь, а у меня, у фантаста Тюхина, потому и подсунули мне на подпись тот чертов договорчик… Вы хоть знаете, что это за штука?
— Нет, — чуть слышно вымолвила Любовь Ивановна, уже высыпавшая в чашку две лишние ложечки песка.
По плохо выбритому горлу гостя метнулся кадык.
— С помощью этого амулета, а точнее сказать терафима, тайновидец и некромант Иосиф Бальзамо вызывал духи умерших. Но сие не единственное его чудесное свойство. С помощью камня можно перемещаться во времени и в пространстве в своем нынешнем теле. Я знаю, я пробовал… Я был там…
— Там? Где это? — прошептала Василиса, глаза у которой стали круглыми, как у сидевшей на подоконнике Дурехи.
— Ну, в частности, в Небесной России. И знаете, что я вам скажу: все то, что здесь, — лишь отзвуки происходящего наверху, точнее — в ином измерении, в другом пространственно-временном континууме… Безумец, сумасшедший, подумали вы! Но в том-то и дело, Любовь Ивановна, что все, державшие в руке этот магический амулет, становятся как бы одержимыми! Особенно те, у кого он светился и гудел в кулаке, те, к кому он пришел сам, совершенно неожиданно, как это он любит делать, чудесно!..
— А к вам, как он к вам попал?
Фантаст грустно улыбнулся:
— О-о, это целая история! Я ведь, оказывается, еще в прошлой жизни имел к нему некоторое отношение… А в прошлом году ко мне постучала моя соседка Псотникова. Дело было вечером, ей хотелось выпить. «Григорьич, — сказала она, — купи хреновинку за стольник, отравиться хочу невыносимо!» У меня была водка, мы выпили. Вот тут Кира Кирилловна и рассказала мне, как несколько лет назад вынула амулет из руки лежавшего в морге покойника… В общем, она подарила мне совершенно с виду невзрачный камешек на дешевой серебряной цепочке, а когда дверь за Псотниковой захлопнулась, камень Калиостро ожил в моей руке, потеплел, загудел, засветился таинственным зеленоватым светом… Ну, а потом началось такое, тако-ое, Любовь Ивановна, что мне пришлось буквально всучить талисман некоей знакомой моей знакомой…
— Надежде Захаровне?
— …А потом… потом дошло до того, что я спрятался от них в психушке, только… только разве спрячешься от того, что тебе суждено, разве же от этого, Любовь Ивановна, спрячешься?!
…Обнаженные, усталые, они лежали в их тайном убежище, в жарко натопленной садовой времянке, и на буржуйке клокотала картошка, и гудело пламя в докрасна раскаленной жестяной трубе.
— Ты безумица, ты ведьма! — целуя ее в родинку на груди, бормотал Царевич, и она, счастливо улыбаясь в потолок, по которому метались багряные сполохи, вздыхала:
— Ничего ты не понимаешь, чудушко! Вовсе я не ведьма, а самая обыкновенная одержимая… Чем? Да любовью же, любовью, тобой, родненький. И вот увидишь, увидишь — все у нас с тобой будет замечательно, дивно, удивительно, неповторимо — все, все, все, и знаешь почему?
— Почему?
— Да потому, что я этого очень хочу, глупенький. А чего уж я, оглашенная, захотела, то обязательно сбудется, и не где-нибудь там, в твоей Руси Небесной, а вот здесь, на нашей с тобой грешной, родной нашей земле…
В печке громко щелкнуло полешко, красные уголечки посыпались в поддувало.
— Помнишь, как
